Бритье освежает.

Из разговора

В поэтическом интерьере Осипа Мандельштама несколько раз появляется парикмахерское кресло. Напомним хотя бы мандельштамовские стихи 1931 года:

Как будто в корень голову шампунем

Мне вымыл парикмахер Франсуа —

и абзац из “Египетской марки” , где Мандельштам поместил своего двойника Парнока в то место, в котором так естественно завестись двойнику — зеркальному, отчужденному из-за вынужденного долгого и заинтересованного разглядывания подобию клиента-Нарцисса, — и где упоминание о крови обязано двойной профессии цирюльника: брильщика и рудомета (как гоголевский Иван Яковлевич, “на вывеске его изображен господин с намыленною щекою и надписью: “И кровь отворяют””):

А парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу, ляпал прямо на темя ледяным миром, и, почуяв на своем темени ледяную нашлепку, Парнок оживлялся. Концертный морозец пробегал по его сухой коже и — матушка, пожалей своего сына — забирался под воротник.

— Не горячо? — спрашивал его парикмахер, опрокидывая ему вслед за тем на голову лейку с кипятком, но он только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху умывальника.

И кроличья кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно.

Цитата из “Записок сумасшедшего”, которому выбрили голову (“несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монархом”), напоминает, что сидящий в кресле становится королем-миропомазанником. Также в этом пассаже замечено, что в цирюльнях гнездится обещание музыки и театра, пира искусств, — вспомним не некстати чаплиновского двойника-антипода великого диктатора, бреющего посетителя под “Венгерский танец” Брамса, или же стихотворение ценимого Мандельштамом Алексея Лозина-Лозинского “Парикмахерская”:

В парикмахерской есть острая экзотика...

Куклы, букли, пудра, зеркала;

У дверей мальчишка с видом идиотика;

Строй флакончиков на мраморе стола.

На щеках у посетителя намылена

Пена, точно пышное жабо.

Бреет страшной бритвой с пристальностью филина

Полунищий пшют иль старый би-ба-бо.

И улавливаю всюду ароматы я —

И духов, и мазей, и румян,

Будуарные, фальшивые, проклятые,

Как напыщенный и пакостный роман.

Как старательно приклеено приличие

К мертвым куклам или ко пшюту!

И, как каменный, гляжу я на обличия,

Маскирующие смерть и пустоту.

О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный,

Здесь однажды — белого Пьеро,

Умирающего с розою искусственной

За ужасно-водевильное Добро?

В связи с первой цитатой о живительном цирюльнике заметим, что именно некая французская традиция “поэтизации” парикмахера, на говорящем имени-этнониме которого настаивал Мандельштам (а не просто низовая куаферская галломания ), возможно, сказалась в другом случае , когда речь идет о власти и ее двусмысленной доброте, — в мае 1935 года в стихотворении о стрижке детей “машинкой номер первый” :

Еще комета нас не очумила,

И пишут звездоносно и хвостато

Толковые лиловые чернила...

Здесь, видимо, содержится отсылка к “детской” рондели Тристана Корбьера “Petit mort pour rire” (“Смерть на посмешище”) с ее окольцовывающим стихом “Va vite, leger peigneur de cometes!” (Вперед, проворный расчесыватель комет!), обыгрывающим этимологию слова “комета”, связывающую его с греческим обозначением шевелюры.

Знаменитая ныне строка из мандельштамовского “Ариоста”:

Власть отвратительна, как руки брадобрея, —

числит среди своих литературных источников, наряду с прочими , и французский — строчку перевода Бенедикта Лившица из “Oraison du soir” Артюра Рембо — “Je vis assis, tel qu’un ange aux mains d’un barbier” (возможно, что стимулом к цитированию явилась именно проблема перевода трудного места, которую Б. Лившиц решал по-разному — “прекрасный херувим с руками брадобрея” и “подобно ангелу в руках у брадобрея”).

Можно было бы сказать, что к мандельштамовскому сравнению каждый читатель мужского пола без заминок пришел бы, отправляясь от опыта обязательной рутины, но и этот опыт давно уже был увековечен литературным прецедентом — у того, кого Мандельштам называл “самым лучшим и здоровым из всего нашего чтенья” (“Шум времени”), — у Марка Твена в рассказе “О парикмахерах”:

Затем он начал меня брить, вдавливая мне пальцы в лицо, чтобы растянуть кожу, поворачивая и вертя мою голову то в одну сторону, то в другую, и все время весело поплевывая. Пока он орудовал на грубых частях моего лица, я не страдал, но когда он начал скрести, соскабливать и тянуть меня за подбородок, слезы выступили у меня на глазах. После этого он обратил мой нос в рукоятку, чтобы ловчее брить углы моей верхней губы, и благодаря этому я мог ощутительно убедиться, что в число его обязанностей в лавке входила чистка керосиновых ламп. Прежде я часто, от нечего делать, спрашивал себя: кто этим занимается — подмастерья или же сам хозяин?

Из многочисленных образчиков топоса “парикмахер-олигарх” обратимся к случаю, когда тема парикмахера пронизывала репутацию одного и того же лица, бывшего одновременно как в известном смысле носителем власти , так и в известном же смысле поэтом, — строгого , но уступчивого и всепонимающего (последнее качество иногда ретроспективно преувеличивалось мемуаристами в видах сиюминутной полемики ) Анатолия Васильевича Луначарского, о котором сохранились записанные сексотом слова Мандельштама в 1933 году: “Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверно услышим рапсодии Крупской”. Некогда его изобразил стилизованный лубок (предположительно идущий вослед парикмахеру Михаила Ларионова ) Александра Глускина (художника из группы с провоцирующим названием “НОЖ” — Новое общество живописцев) “Наркомпрос в парикмахерской”. Луначарский, наконец, являлся автором драмы “Королевский брадобрей” (1906).

Первым вспомнил о давнем сочинении свежеиспеченного начальника большевистской культуры живший тогда в Америке беллетрист и драматург Осип Дымов:

Это было в дни первой русской революции. Тогда петербургская интеллигенция собиралась у известного поэта Вячеслава Иванова. <...> В этот вечер была новинка: А. Луначарский, вернувшийся из-за границы, читал в рукописи свою четырехактную драму “Брадобрей короля”. Луначарского хорошо знали в литературно-общественных кругах и встретили тепло. Многим, конечно, были известны его крайние взгляды, но в те времена это совсем не было грехом... Я слышал о нем, как о даровитом, образованном и начитанном человеке, но о том, что он пишет драмы, я не знал. Я хорошо помню его пьесу. Это была ядовитая сатира на самодержавие. Над какой-то страной (само собой подразумевалась Россия) царствует неограниченный властелин. Этого властелина каждое утро бреет цирульник. Делая свое дело, хитрый брадобрей незаметно забирает власть над королем. Он сплетничает, доносит, советует, назначает и смещает министров. Каждое утро является он с бритвой и с коробом политических новостей. Король, сам того не зная, превращается в игрушку своего брадобрея. Собственно, управляет страной не король, а его цирульник. А однажды брадобрей во время бритья перерезывает королю горло. Самодержец падает на пол, а брадобрей, наступив ногою на его труп, спрашивает:

— Кто теперь король?

Пьеса, помню, в общем понравилась, хотя особенными художественными достоинствами не отличалась. Разумеется, ее на сцене не играли: нечего было и думать представлять ее в цензуру.

Как сейчас, вижу Луначарского — теперешнего министра народного просвещения — и Александра Блока, стоящих в углу и беседующих об этой пьесе. Блок своим ровным бесстрастным голосом что-то говорил Луначарскому, и тот внимательно слушал.

Прошли годы и годы. Десятилетие миновало. И сейчас с грустью читаю о том, как “взбунтовавшиеся рабы”, напав на усадьбу нашего прекрасного поэта, наследника Пушкина, сожгли и порвали его рукописи...<...> Кто же поднял темные, слепые силы на Блока, на мирного и прекрасного служителя муз? Не то ли разнузданное грубое начало, которое так тщательно поощряется и, пожалуй, провоцируется явлением, называемым “большевизмом”? Короля нет, и брадобрей цирульник, наступивший ногой на его горло, заявляет во всеуслышание:

— Я теперь король!

<...> Я вспоминаю пьесу А. Луначарского “Брадобрей короля” и сейчас с горьким сердцем думаю, что нечто пророческое было в ней: брадобрей, цирульник, парикмахер в самом деле стал самодержцем.

— Я король! — говорит он, натачивая бритву. Ба! Не писал ли это драматург Луначарский о большевике Луначарском?

— Я король! — исступленно кричит Луначарский и точит бритву на культуру .

По памяти О. Дымов несколько неточно передает и судьбу пьесы и ее финал: она была опубликована, хотя и вызвала нарекания цензуры за изображение “моральной несостоятельности носителя верховной власти” и “речи кощунственного характера” , была замечена критикой (в частности, отрецензирована в главном печатном органе символистов) и вообще, по мнению автора, познала “заметный успех , в том числе персонально у В.И. Ленина .

Во время предсмертного бритья жестокий король Крюэль (намеревающийся обвенчаться с собственной дочерью, ссылаясь на прецедент праведника Лота) говорит парикмахеру:

Где власть — там наслажденье преступленьем.

Я бог земной, не правда ль, Аристид?

После того как Аристид “быстрым движением бритвы перерезывает горло королю” и голова последнего отваливается, следует заключительный монолог:

А, бог земной, а, властелин могучий!

Я бога бог, судьба судеб, я — власть

Над властью! О, минута упоенья!..

Минута упоенья! Я разрушил

Гордыню эту! Если б брадобреем

Я был у Господа на небе, или

У Люцифера в преисподней, — то же

Я сделал бы, клянусь! Ведь ты учил,

Что наслажденья нету выше власти —

И я тебе поверил!

(Становится в гордую позу, наступив на грудь Крюэля, протягивает вперед руку, скрючив пальцы. )

Власть, о власть!

В январе 1919 года, когда Мандельштам, несколько манкируя своими обязанностями , в атмосфере прекраснодушных словопрений, заданной руководителем отрасли, служил в Москве под началом Луначарского в Наркомпросе, пьеса была поставлена в колонном зрительном зале Театра драмы и комедии. Роль поразившего “адским отблеском на выразительном, страждущем, умном лице” короля, монологом своим понравившегося Ленину , исполнял Илларион Певцов , бритый затылок которого в роли белогвардейского полковника в киноленте “Чапаев” подсказал строки:

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла.

Cатирический укол в стихотворении 1933 года играет взаимообменом атрибутов тирана (жирнопалого?) и обслуживающего его персонала, связывает эпоху Ариосто с днями, когда писалось стихотворение о нем , феррарских меценатов XVI века — с хвастливым и многоглаголивым , как парикмахеры (еще у Плутарха на вопрос парикмахера — как брить? — Архелай отвечает: “Молча”), народным экс-комиссаром просвещения. Цитата из французского нарушителя спокойствия оказывается жестом, предъявленным вельможному адресату, — в заключение тронутого Мандельштамом кощунственного сонета герой Артюра Рембо делает с небесами то же, что монологист “Исповеди хулигана” хотел сделать из окошка с луной (напомню, что дебоширящего “Есенина в участке” Маяковский срифмовал с “Луначарским” ):

За кружкою пивной жить начал сиднем я,

Подобно ангелу в руках у брадобрея;

Подчревье изогнув и трубкою дымя,

Смотрю на облачные паруса и реи.

Как экскременты голубятни, на меня

Мечты горящие нисходят, душу грея;

А сердце грустное, порой их прочь гоня,

Тогда на заболонь походит уж скорее.

Так, кружек сорок выпив или тридцать пять

И все свои мечты пережевав и слопав,

Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать;

И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,

Я в небо писаю,— какая благодать! —

С соизволения больших гелиотропов.

1) См. о нем: Bonola A. Osip Mandel’stam’s “Egipetskaja marka”. Eine Rekonstruktionen der Motivsemantik. MЯnchen, 1995. S. 242—243.

2) Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 255.

3) Лозина-Лозинский А. Троттуар. Стихи. Пг., 1916. С. 16.

4) Липкин С. “Угль, пылающий огнем” // Литературное обозрение. 1987. № 12. С. 99; Левинтон Г. Маргиналии к Мандельштаму // Осип Мандельштам. Поэтика и текстология. К 100-летию со дня рождения. Материалы межвузовской научной конференции 27—29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 37.

5) Ранее автор стихотворения “Довольно кукситься, бумаги в стол засунем...” был по касательной задет в критической статье: “...барство Друзина того же порядка, как “барство” Мандельштама в правильной (хотя и не новой) трактовке Берковского. <...> Но если Мандельштам любовался барски-крупнобуржуазной культурой с позиции среднебуржуазного интеллигента, то Друзин любуется интеллигентски-буржуазными “манерами” в литературе, презирая “мужиков”, “фабричных” и плохо одетых разночинцев, как какой-нибудь “куафер Жозеф”, претендующий на высокую “культурность”” (Горбачев Г. Полемика. Л.; М., 1931. С. 122). “Франсуа”, помимо всего прочего (например, тема Франсуа Вийона — ср.: Дутли Р. Еще раз о Франсуа Вийоне // “Сохрани мою речь...”: Мандельштамовский сб. Вып. 2. М., 1993. С. 77—80), может быть, таким образом отсылает своим окончанием еще и к слову “буржуа”, лейтмотиву этого критического выпада.

6) Ср. в написанных незадолго до “Стрижки детей” мандельштамовских “Стансах” образ “садовника и палача”, возможно, восходящий к гюисмансовскому парикмахеру (Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам. XIV. Тарту. 1981. С. 70).

7) Ср. новейший комментарий: “Оптимистическое стихотворение <...> омрачено двусмысленным выражением “в (к) высшей мере”: с 7 апреля 1935 г. к уголовной ответственности стали привлекаться дети с 12 лет (арестантов тоже стригут)” (Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза / Сост. Ю.Л. Фрейдина. Предисл. и коммент. М.Л. Гаспарова. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2001. С. 797).

8) См., например: Искандер Ф. Ласточкино гнездо. М., 1999. С. 376—377.

9) Например, описание рук Ивана Яковлевича из гоголевского “Носа” у Иннокентия Анненского (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 419). Ср. очередь ожидающих контекстов: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М., 2000. С. 203—208.

10) Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. С. 789.

11) Rothman Irving N. The Reliable Barber Supply Co.: An Annotated, Chronological Bibliography on the Barber — Second Delivery // Bulletin of Bibliography. 1998. Vol. 55. № 2. P. 101—121; ничтожный парикмахер изменяет ход мировой истории в переведенном на русский язык романе Лео Перуца “Тюрлюпен” (1924).

12) См., например, его отзыв 1923 года о мандельштамовском переводе из Жюля Ромена: “Я знаю, что “Всемирная литература” поручила перевод этой вещи какому-то очень крупному поэту, не помню сейчас точно — кому. Есть заявления очень компетентных лиц, что перевод сделан блестяще” (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 309). К Луначарскому как к власти Мандельштам обратился после конфликта с чекистом Яковом Блюмкиным (Дзержинский Ф. Показания... по делу убийства германского посланника графа Мирбаха // Красная книга ВЧК. 2-е изд., уточн. М., 1989. Т. 1. С. 257).

13) Ср. в известном в 1920-е годы стихотворении Валентина Стенича: “Наркомвоен отрывисто чеканит / Главе правительства сухой вопрос, / И у широкого окна очками / Поблескивает строгий Наркомпрос”. Ср. воспоминания Владислава Ходасевича о 1918 годе: “В общем, это была вполне характерная речь либерального министра из очень нелиберального правительства, с приличною долей даже легкого как бы фрондирования. Все, однако, сводилось к тому, что, конечно, стоны писателей дошли до его чуткого слуха; это весьма прискорбно, но, к сожалению, никакой “весны” он, Луначарский, нам возвестить не может, потому что дело идет не к “весне”, а совсем напротив. Одним словом, рабоче-крестьянская власть (это выражение заметно ласкало слух оратора, и он его произнес многократно, с победоносным каждый раз взором) — рабоче-крестьянская власть разрешает литературу, но только подходящую. Если хотим, мы можем писать, и рабочая власть желает нам всяческого успеха, но просит помнить, что лес рубят — щепки летят” (Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 244).

14) Ср. его благосклонное отношение к наследию В. Хлебникова (Харджиев Н. Статьи об авангарде: В 2 т. Т. 2. М., 1997. С. 288—289) при сдержанном отношении к фигуре поэта: “...большой русский футурист Хлебников, которого сейчас начинают прославлять как великого поэта (по-моему, напрасно)” (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 329).

15) Ср., например, запись К.И. Чуковского 1965 года: “О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талантливом пошляке, и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек” (Чуковский К. Дневник. 1930—1969. М., 1994. С. 370); см. также статью, построенную на антитезе “Жданов—Луначарский”: Крузенштерн-Петерец Ю. Значение доклада Жданова // Антигона. Шанхай. 1948. № 1. С. 4—15.

16) Cahiers du monde russe. 2002. № 43. Р. 626. Ср. отклик Г.В. Адамовича на поэму “Концерт” (1921): “И вот, наконец, заключительный гимн: “Обнимитесь, миллионы! / Бейтесь вместе все сердца! / Равны все мужи и жены, / В каждом чтите вы творца! / /...Ибо жизнь мы все прияли, / В мире “Я” себя нашло, / В людях звезды засияли, / И клубясь, издохло зло”. Жаль, что нельзя перепечатать всю поэму в качестве “маленького фельетона”. Никогда Тэффи не угнаться бы за Луначарским” (Звено. 1926. 28 марта); Луначарский читал эту поэму несколько раз в Доме печати в Москве весной 1921 года, по-видимому, объясняя при этом, что “он пробует разрешить проблему приближения поэтического словесного произведения (по конструкции, по расположению частей, по чередованию тем, по введению лейтмотивов) — к форме музыкальных произведений. Отсюда и название поэмы, тема которой — противопоставление личности и космоса, личности и коллектива и финальное примирение обоих” (Из Москвы // Дом искусств. 1921. № 2. С. 125); см. также: Tait A. Lunacharsky: poet of the Revolution (1875—1907). Birmingham, 1984; Трифонов Н.А. О Луначарском-поэте // Русская литература. 1975. № 4. С. 137—144.

17) “Чудесный”, по словам строгого ценителя (Сидоров А. Выставка “Нож”// Правда. 1922. 30 ноября); воспроизведен в: Эхо. 1923. № 7. С. 12; нынешнее его местонахождение неизвестно.

18) См.: Bown M.C. Socialist Realist Painting. New Haven; L., 1998. P. 70; о стихотворении Маяковского “Ничего не понимают” (1913) А. Крученых говорил, что это “ремесленная подпись к картине М. Ларионова “Парикмахер”” (Харджиев Н. Статьи об авангарде: В 2 т. Т. 1. М., 1997. С. 65).

19) Выставка и манифест “Нож” вызвали дискуссии о допустимости сатиры и иронии и о борьбе с французским влиянием (см.: Щукарь М. Еще о выставке “Нож” // Правда. 1922. 8 декабря; Тугендхольд Я. Бег на месте // Русское искусство. 1923. № 1. С. 88—90). Выставку сопровождал скандал, когда местная администрация потребовала снять картины, содержащие издевку над советским бытом, и личное заступничество Луначарского предотвратило эту репрессивную меру (Адливанкин С. О выставке “НОЖ” (Из воспоминаний) // Борьба за реализм в изобразительном искусстве 20-х годов. Материалы. Документы. Воспоминания. М., 1962. С. 109—110).

20) Дымов О. Брадобрей короля // Русское слово. Нью-Йорк. 1917. 15 декабря; других сообщений о читке этой драмы на “Башне” Вяч. Иванова нам не попадалось.

21) Фойницкий В.Н. А.В. Луначарский и царская цензура // Русская литература. 1975. № 4. С. 146.

22) Ср.: “Иллюстрация, долженствующая показать, как ошибочно в безмерности власти полагать смысл и наслаждение жизни. <...> И Аристотель хвалил неожиданную развязку, да требовал, однако, чтобы она была подготовлена. А ведь в шести предыдущих картинах ничего общего с последней: г. Луначарский состязуется с Шелли в разработке сюжета “Ченчи”, конечно — весьма безуспешно. В итоге — нелепая конструкция и утомительная растянутость пьесы да убийственные стихи! Из ада вытянули свои ноги. — Таков народ, магнаты. Вы видели? — Себя защитит. Так-то, милый друг. — В приделе. Видела я сама. — “За других”. И еще: “кто хочет душу”... Эти строки имеют быть пятистопными ямбами. Не обошлось и без курьеза. По ремарке “действие происходит в XV веке в феодальном западно-европейском государстве”. Не забавно ли в обстановке этой эпохи слышать голос фигаро-Аристида, пародирующего поэта XIX столетия: “Вороны каркают вокруг, / Разевая рты, / “Подожди, мой милый друг, / Повисишь и ты!””. А жаль, что ради правильности размера г. Луначарский в первом стихе не поставил “враны”. Тогда в его поэзии, помимо сомнительной близости ее к Гёте, ярко сказалось бы родство ее с поэзией Тредьяковского” (Курсинский А. А. Луначарский. Королевский брадобрей. Пьеса в 7-ми картинах. Книгоиздательство “Дело”. Цена 30 коп. // Весы. 1906. № 9. С. 69—70). Ср. также: “...пьеса г. Луначарского построена слишком схематично. Образы говорят не за себя, а все время развертывают основную мысль автора. При этом автор и сам не доверяет себе как художнику, — и поэтому он слишком подчеркивает свои положения и чуть ли не разжевывает их, постоянно возвращаясь к ним и детализируя их. От этого пьеса вышла длинной, скучной, а, следовательно, и не художественной, хотя некоторые сцены и читаются не без интереса” (Кр<анихфельд> В. А. Луначарский. Королевский брадобрей. Пьеса в 7-ми картинах. Книгоиздательство “Дело”. СПб., 1906. Цена 30 коп. // Мир Божий. 1906. № 6. 2-я паг. С. 64).

23) Горький М. Неизданная переписка. М., 1974. С. 13.

24) “Он в пьесе отметил, конечно, то, что является для меня самым важным: попытку, с одной стороны, проанализировать, что такое монархическая власть, на каких общественных противоречиях вырастает она, а, с другой стороны, показать ее естественное превращение в чудовищное властолюбие, непосредственно переходящее в своеобразное безумие” (Литературное наследство. Т. 80. М., 1971. С. 230).

25) Луначарский А. Королевский брадобрей. Пьеса. 2-е изд. Пг., 1918. С. 109—110.

26) Ср.: “В работе он не участвует, только в заседаниях” (Лундберг Е. Записки писателя. Л., 1930. С. 167); “Мандельштам служил в Комиссариате у Луначарского <...> а главным образом бегал от своей секретарши” (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 328); “Мы оба были сотрудниками отдела “эстетическое воспитание”, соприкасались каждодневно по работе, хотя сейчас трудно даже точно определить, в чем именно заключалась тогда наша работа... Но работали мы, что называется, с жаром! Все мы были увлечены общим заданием своего отдела, много говорили, фантазировали и спорили о том, какими методами лучше всего проводить эстетическое воспитание народа, в первую очередь детей и подростков” (Воспоминания С.Г. Вышеславцевой // Санкт-Петербургские ведомости. 2001. 13 января).

27) Нерлер П. Осип Мандельштам в Наркомпросе в 1918—1919 годах // Вопросы литературы. 1989. № 9. С. 275—279.

28) Ашмарин В. [Ахрамович В.Ф.] “Королевский брадобрей” // Известия ВЦИК Советов. 1919. 4 января; исполнитель был загримирован под Ивана Грозного.

29) Дрейден С. В зрительном зале — Владимир Ильич. Новые страницы. М., 1970. С. 315—316.

30) Ср.: “...короля Крюэля свободно можно трактовать по различному, — как величавого деспота, как мономана-выродка, как философски-настроенного резонера, или еще как-нибудь иначе. Талантливый г. Певцов не останавливается в рамках одного образа, сбивается, говоря актерским языком, с одного тона в другой...” (А.А. “Королевский брадобрей” // Правда. 1919. 5 января).

31) В мае 1933 года Луначарский устроил у себя прощальный званый ужин для писателей, среди которых как будто присутствовал и Пастернак (Чарный М. Направление таланта. Статьи и воспоминания. М., 1964. С. 261); московские слухи о приемах у Луначарских отразились в романе (1934) заезжего англичанина (Muggeridge M. Winter in Moscow. Michigan: Grand Rapids, 1987. P. 164); сам автор, судя по его московским дневникам (Like it was. The Diaries of Malcolm Muggeridge / Selected and edited by John Bright-Holmes. L., 1981), на этих приемах не присутствовал.

32) Ср. запись слов Ахматовой 15 января 1926 г.: “О Луначарском за границей, который называет среди трех пользующихся наибольшим успехом в Европе советских пьес — свою” (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926—1927. Париж; М., 1997. С. 8); речь идет о наркомовских “Письмах из Берлина” в вечерней “Красной газете” с 10 по 15 января 1926 г.

33) Можно понять, что Мандельштамы присутствовали на диспуте Луначарского с главой “живой церкви” А. Введенским (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 320); ср. замечание в дневнике Михаила Кузмина про “эту балалайку — Луначарского” (Минувшее. Paris. № 12. 1991. С. 453); ср. первое впечатление Александра Бенуа: “Сама речь показалась мне остроумной, а моментами даже блестящей, по существу же это был набор уже начинавших тогда мне приедаться формул и трюизмов. Говорил Л<уначарский> громко, отчетливо, однако не поднимал голоса до крика... и без малейшей запинки. А ведь еще не так давно (например, в дни моей юности) почиталось, что Россия не обладает ораторами. Теперь же мы, несомненно, вступили в эру самого безудержного словоизвержения...” (Бенуа А.Н. Мой дневник. 1916—1917—1918. М., 2003. С. 197); ср. также Главначпупса в “Бане” Маяковского, легко импровизирующего на историко-культурные темы, и т.д.

34) Plutarch’s Essays and Miscellanies: 5 vols. Vol. 4. Boston; N.Y., 1909. P. 238.

35) Знакомец Мандельштама приводил этот сонет как образчик цинизма, повлиявший на футуристов (Поступальский И. Литературный труд Давида Д. Бурлюка. Нью-Йорк, 1931); ср. обсуждение вопроса о том, что во французской традиции сонет звучит менее цинично, чем на русское ухо: Etiemble R. Nouveax aspects du mythe de Rimbaud. Rimbaud dans le monde slave et communiste. Fasc. II. Le mythe de Rimbaud dans la Russie Tsariste. Centre de documentation universitaire. Paris . P. 66—67.

Осипу Мандельштаму - 125 лет.

И памятники есть, и разноязычные исследо­вания творчества, и всё написанное вроде опуб­ликовано. Но по-прежнему в массовом сознании этот поэт - нервный и непонятный, мятущийся и капризный - как бы вне главного направления русской поэзии (хотя сам он старался продолжать линию Пушкина). Его можно любить и понимать, но обязательно - жалеть. А Мандельштам - самый смелый русский поэт 20−го века, абсолютно взвешенный и не изменяющий своей сложной и честной позиции, своему глубокому и объёмному методу. Даже когда пишет - сначала! - резкую и точную карикатуру на всесильного тирана, а потом слагает - ему же! - оду почти в духе Джамбула (которому, впрочем, помогали в подхалимаже мастеровитые переводчики).

«Власть отвратительна,как руки брадобрея»

Объясню. Позиция была - при всём уважении к государству, к его архитектуре, при всём недоверчивом внимании к его механизмам прежде всего смотреть на положение человека, на уровень насилия над личностью, на уровень насилия прямого, смертельного. При этом он чутко следит за обществом, сопереживает его настроениям - и в 1905 году, и в 1914−м, и в 1918−м, и в 1937−м. Он не хотел быть человеком из толпы, хотя так же, как у всех, топорщился его пиджак среди других пиджаков «Москошвея». Он хотел, как и уважаемый им Маяковский, допустим, быть «понят родною страной». Старался жить «большевея» - и поэтому старался понять, чего же так возлюбили Сталина те, кого тот в любую минуту мог послать на казнь.

Определяющим в стихах Мандельштама было слово «казнь». И в жизни, думаю, тоже. Не нужно видеть его трусом, боящимся насильственной смерти, раз он о ней всё время пишет. Казнь вызывала у него отвращение, но и притягивала взгляд - недаром он сравнивает её с песнью. А песни разные бывают - и бандитские тоже. Именно из-за казней и прочих крупных несправедливостей царской России он, человек старой и отнюдь не пролетарской культуры, мог себе позволить в советское время написать, что «с миром державным» он связан был слабо. Хотя во время Первой мировой даже, как и многие интеллигенты той поры, съездил на фронт санитаром. В первую революцию, до этого, считал честью сопереживать революционерам, опять же, как многие интеллигенты. Видел в марксизме стройную архитектуру мысли. Но сочувствовал он скорее эсерам, сохранилось свидетельство выступления Бориса Савинкова в Париже, на котором самой яркой фигурой, кроме оратора, был двадцатилетний русский студент с характерной нерусской внешностью.

С эсерами связан и самый яркий его не поэтический, а чисто гражданский поступок. В Петрограде он печатался в их газетах, вместе с Ахматовой выступал на их митингах, в частности, на митинге в защиту свободы слова читал свои стихи на эту тему. Поэтому близко был знаком со многими деятелями партии левых эсеров, вместе с большевиками составлявшую в начале 1918 года правящую советскую хунту. О столкновении молодого Осипа с одним из них есть история, широко известная из мемуаров Надежды Мандельштам.

Не польский граф, так немецкий

В одном из литературных кафе сидел подвыпивший левый эсер из самозванных интеллигентов Яков Блюмкин, отвечавший в ЧК за работу с иностранцами. И хвастал своей значительностью, показывая присутствующим бумаги. Вот, мол, поставлю роспись «Расстрелять!» - и нет человека. Подлетел к нему Осип Мандельштам, выхватил бумагу, говорят - разорвал, легенда это не утверждает. Но есть письменное свидетельство ответственного лица, которое документально подтверждает то, что было дальше и с бумагой, и с человеком, на которого она была составлена и ждала резолюцию, и с Яковом Блюмкиным. Да и со всеми нами, даже и сейчас живущими. Потому что свидетельствовал Феликс Дзержинский, причём по вопросу гораздо более широкому, чем расстрел или спасение одного человека. Он объяснял, почему и как в его ведомстве работал Яков Блюмкин, активнейший участник событий 6 июля - так называемого «восстания левых эсеров».

Из показаний Дзержинского: «За несколько дней, может быть за неделю, до покушения я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип (имеется в виду Яков Блюмкин - уточнила писательница и музейный работник Наталья Громова, недавно помянувшая эту историю) в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: «Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку - через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор», но, если собеседнику нужна эта жизнь, он её «оставит» и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что если он кому-нибудь скажет о нём, он будет мстить всеми силами. Эти сведения я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК (очевидно, партии левых эсеров. - И.Г.) объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено по моему предложению нашу контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить без должности. До получения объяснений от ЦК левых эсеров я решил о данных против Блюмкина комиссии не докладывать. Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся».

За этим стоит вот что. После столкновения в кафе Мандельштам пошел к Ларисе Рейснер, тогда ещё не ставшей героическим комиссаром из «Оптимистичес­кой трагедии», но уже успевшей из декадентской барышни прев­ратиться в видную революционерку и жену Фёдора Раскольникова, ещё более видного военного и политического деятеля. Она ценила стихи хорошо ей знакомого поэта и согласилась подвести его к Раскольникову, который, как мы видим, привел Мандельштама к Дзержинскому. По крайней мере ближайшая цель
Осипа Эмильевича была достигнута: польского поэта (и графа-дипломата) Ксаверия Пусловского не рас­стреляли, с чем польскую куль­туру и историю можно позд­ра­вить. Но его соплеменник Дзержинский, у которого тот сидел, не доложил Чрезвычайной Комиссии о проделках Блюмкина. Меры не принял.

И зря - вот и пришлось давать показания уже другой комиссии. Яков-то Блюмкин вскорости пришёл к другому графу-дипломату, послу Германии фон Мирбаху и расстрелял его, взяв на себя функции и судьи, и палача. Пос­ле чего был похерен Брестский мир с Германией, как этого открыто добивались левые эсеры, которые тут же устроили попытку вооруженного столкновения с большевиками. На убийство посла, возможно, была согласна и большевистская часть ЧК, о чем и допрашивали ее руководителя Дзержинского уже на той комиссии, в которой он не был председателем.

Почему это всё касается и нас? Ну, во-первых, с поддержкой Германии активизировалась гражданская война, продолжающаяся и сейчас в российских головах. Во-вторых, вскоре начался массовый большевистский террор, кстати, одним из поводов для него стал теракт молодого поэта Леонида Каннегисера (в доме которого бывал Мандельштам) - бывший
юнкер застрелил в Петрограде руководителя местной ЧК, левого эсера Урицкого. Террор сказывается в России, да и не только, до сих пор. Как и монополия на власть: большевики после этих событий остались одни во главе Советов, а крестьянская масса, шедшая за эсерами, лишилась своего политического представительства, что привело к продразверсткам и голоду.

Между прочим, Мандельштам был одним из немногих, кто в 1933−м уже году вслух заметил организованный Сталиным новый голодомор и написал в стихах из Старого Крыма о крестьянах, «тихо умиравших по дорогам и стоявших молча у калитки». Калитка была дома Александра Грина, в котором остановились Мандельштамы…

Вот вам и власть поэзии: вряд ли Рейснер повела бы Мандельштама в «высшие эшелоны власти», если бы не была поклонницей его стихов, между прочим, многие из них дошли до нас из её архива. И Дзержинский не был бы предупрежден (другой вопрос, как он этим распо­рядился), и Блюмкин бы легко расправился не только с польс­ким графом, в имении которого были организованы первые отряды Пилсудского, но и с прекраснодушным его защитником. Видимо, поляк сохранился в подсознании поэта, которому с тех пор казалось, что звонок телефона выговаривает: «Дзенкую, пане!» И не было бы многих стихов, повернувших, как и предполагал Осип Мандельштам, русскую поэзию.

«Непонятный» основоположник

Мандельштам начинал вхожде­ние в известность с «Цеха поэтов», с верного служения акмеизму. Так же, как его старшие (в глазах читателей - особенно) товарищи Николай Гумилёв и Анна Ахматова, открещивался от «утопий» символизма, ценил точность деталей и ясность ассоциаций. Говорил о тяге к мировой культуре, стал её полноценной частью (благодаря Паулю Целану, например, или американским иссследователям) раньше, чем в полном объёме оказался доступен новому поколению массового читателя на родине. Впрочем, как и его старшие товарищи. И в зрелом возрасте гражданскую позицию не изменил - прежде всего смотреть на происходящее, насколько оно милосердно к человеку. Здесь они с Анной Ахматовой, постоянно вспоминая её расстрелянного большевиками мужа, остались прежними. Но в творчестве Мандельштам далеко отошёл от методов акмеизма.

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше,как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей,
И меня тольк равный убьёт.

Смотрите, здесь в подтексте самые разнокалиберные, разнообъемные образы, которые можно трактовать вроде бы как угодно, их взаимосвязи не привязаны внешне к прокламирумой акмеистами точности. Гремучая доблесть - идеология коммунизма - здесь не осуждается, поэт на своём примере показывает, к чему приводит отказ от тысячелетней культуры. Получается крах опор и внутри человека, и торжество «хлипкой грязцы» вокруг него, то есть крах общества, «кровавые кости в колесе». Но личность противостоит и сибирской ссылке (возможной в 1931 году), и волчьим убийствам.

О своей «непонятной» поэзии Мандельштам прозорливо говорил, что она послужит образцом следующим стихотворцам. Угадал, что заметно по самым разным русским поэтам, подпадавшим под власть его поэзии и тогда, когда она только в списках ходила. А в целом, конечно, даже уход от классического акмеизма - это продолжение линии Гумилёва, обозначенной предсмертным почти «Заблудившимся трамваем». Большие поэты всегда выходят за рамки системы, даже созданной ими самими. Они тоже подчиняются власти поэзии, которая строит их судьбу.

«Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов…»

Именно вышеприведенные стихи, среди прочих, искали и нашли сотрудники НКВД во время обыска перед первой ссылкой Мандель­штама. «Волка», как называли в семье это безымянное стихотворение, он читал многим, вот и знали его чекисты. Но они вряд ли были в курсе поэтичес-
ких поисков последней строки, пришедшей далеко не сразу. «Равный», который убьёт, - это явно не рядовой чекист, способный только заправлять кости в кровавое колесо…

Во все периоды своего творчества Мандельштам обращался к теме власти. И это шло не от слабости человека, боящегося чего-то более крупного, чем личность, а скорее от осознания своей силы. Даже если пишешь о страхе перед ночными посетителями, о кандалах дверных цепочек, твоя сила в том, что ты пытаешься защитить эту самую личность - «я ещё не хочу умирать!». И в том, что ты знаешь за поэзией силу обобщения, глубину образного осознания, да и предсказания. Мандельштам обращался к власти, потому что ей «по должности» приходилось заниматься чем-то похожим (другой вопрос, с какими целями и с какими успехами). А не только потому, что власть решала, какие стихи печатать и кого из поэтов кормить.

Вот и осмеливался поэт указывать власти на её уродство - неправильно она решала свои обобщения, выбирала примитивную, дикую, дегенеративную поэтику! Он посылает любившему его стихи Николаю Бухарину, будущей сталинской жертве, а в начале 30−х годов - крупнейшему функционеру и главному идеологу СССР, свою последнюю книгу с надписью, что в этой книге каждая строка протестует против того, что «вожди» сейчас делают с народом. Как раз тогда развёртывались очередные смертельные репрессии против образованного класса.

Кто ещё в Советском Союзе, внутри, а не снаружи, писал в те годы стихи о кровавом диктаторе Сталине? И не в стол писал, а ходил по Москве, ловил знакомых и читал им? Многие заранее, увидев безумца, не чуя ног бежали на другую сторону улицы. Тем самым офизичивали метафору первых строк…

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, куёт за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.

Жирные пальцы на строках

Мандельштам написал портрет «равного». Он один среди «вождей» что-то решает. Может быть, такая прозорливость обнаглевшей жертвы и понравилась Сталину, что и заставило его позвонить Пастернаку и выяснить уровень в литературной иерархии вызвавшего его на поединок. Остальные характеристики, данные ему портретистом, циника-манипулятора не напрягали. Неожиданно мягкий приговор святотатцу - ссылка за стихи не в Сибирь, а сначала на Урал, потом в Воронеж - был, конечно, определён «кремлёвским горцем». Среди тех, к кому ценители и друзья Мандельштама ходили хлопотать за такое милостивое решение, был и сосед Сталина по кремлёвской квартире Демьян Бедный. Именно от него, кстати, Мандельштам мог услышать про «жирные пальцы», оставлявшие следы на страницах книг, которые сосед брал почитать…

А дальше с преданным большевистским поэтом произошла странная история. Уже и Мандельштам в последний раз был арестован и осуж-
дён к тому, чтобы умереть больным от истощения в лагере, когда Демьян Бедный принес очередную поэму в редакцию «Правды». Подписана она была неизвестным немецким поэтом, переведена известнейшим советским и рассказывала об ужасах жизни под фашистами. Бдительная редакция углядела прямые аналогии с Советским Союзом в описаниях ужасов и написала Сталину. Тот посмотрел текст, нашёл опасения оправданными, поэму не опубликовали, несмотря на то что Демь­ян Бедный (вообще-то Придво­ров, говорящая фамилия) был готов к корректировке и даже собирался снять свою фамилию как «переводчика». Его никуда не сослали, просто выставили из Кремля. Вот что это было - затмение патентованного лизоблюда? Или тайная власть образных закономерностей?

Мандельштам перед этим, уже в ссылке стараясь избежать очевидного конца, тоже пытался написать политические стихи. Полные советского патриотизма и любви к Сталину. Но даже первая строка: «Если бы меня враги наши взяли…» вызвала закономерное подозрение у наблюдавших за ним чекистов. Какие враги у Мандельштама и совпадает ли их список с врагами СССР? Как враги СССР, ну допустим, могли бы «взять» Мандельштама? И откуда у поэта такое жизнеподобное представление о вражеских застенках? Он писал «Оду» Сталину и параллельно - стихи, полные презрения к трусам-приспособленцам. «Оду» он писал трудно, просиживая в поисках пафосной выразительности многие часы за столом. А другие стихи в это время, как всегда, мог мгновенно надиктовать жене.

Мандельштам бегал в Воронеже к телефону-автомату, чтобы прочитать в трубку написанное. Он не представлял поэзии без аудитории, без отзвука. Звонил своему чекистскому следователю. И читал, очевидно, не только «Оду»…

Мандельштам был одним из немногих, кто в 1933−м уже году вслух заметил организованный Сталиным новый голодомор и написал в стихах из Старого Крыма о крестьянах, «тихо умиравших по дорогам и стоявших молча у калитки»

Путин уходит. Да здравствует Путин

Денис ГУЦКО, писатель

Речь пылкой передовой ткачихи на недавнем съезде «Единой России» вписана в историю с красной строки: «Давайте вместе что-нибудь придумаем, чтобы Владимир Владимирович Путин оставался нашим президентом и после восьмого года!»

Передовая интеллигенция не отстает от народа. Никита Михалков выступает с одой президенту на телеканале «Россия». Главный тезис: «Успехи России - личная заслуга Путина». И это лыко - в строку.

Страна готовится жить после Путина, но без него - не хочет.

Культ Путина набирает силу. Остановить процесс оказался не в силах даже протест самого Путина, еще несколько месяцев назад лично отменившего шествие в свою поддержку и поручившего Борису Грызлову прекратить «раздувание культа личности президента».

Оппозиционные СМИ наполнились публикациями, выдержанными в духе знаменитой строки Мандельштама - про власть, отвратительную как руки брадобрея.

Но - положа руку на сердце - зря.

Это ведь совсем про другую власть.

Чтобы это прочувствовать, это простонать, нужно пожить совсем при другой власти - смертельно, мучительно близкой, манипулирующей опасной бритвой у хрупкого горла. Нужно хлебнуть, знаете ли.

А сегодня средство «от власти» - ровно то же, что «от телевизора»: не нравится - не смотри. И ничего не изменится. От этой власти можно жить автономно. Ну то есть как - автономно. Если подойти с умом: не ходить и не ездить там, где носится спецтранспорт с мигалкой, не жить там, где целесообразна точечная застройка, не доживать опрометчиво до пенсии - в остальном вполне можно расслабиться. Не тронут. Если не нарываться, опять же. Не лезть в запрещенные партии. Не выражаться как последний террорист в адрес чиновников.

Словом, если все это соблюсти - согласитесь, не так уж много в сравнении с «веком-волкодавом», доставшимся Осипу Мандельштаму, - вполне реально вовсе не видеться с властью. И не мучаться по поводу ее, видите ли, отвратительности. Для того нас и от тягот выборных избавляют. Губернаторов нам подыщут. А если лень идти на еще существующие выборы, так тоже ничего страшного: порог явки все равно отменен. Кесарю - кесарево, массам - телевизор.

Власть отвратительна? Нет, классика пора подправить. Убрать лишнее. Вот: «Власть - как руки брадобрея». И формула работает!

Никто нас не ломал. Не обманывал. Не загонял в тупик. Путинская власть нас всего лишь побрила. Ничего страшного: мягко, чистенько. Сбрила кому маргинальную бородку, кому запойную щетину. Показала нам, какие мы.

Вот мы такие.

И оппозиция хоть на уши встань - мы такие, нам хорошо, отстаньте.

Вертикальная назначаемость губернаторов нас вполне устраивает. Договорились: мы - сами по себе, вы - сами по себе. Руками только не трогайте. Выбирать, отвечать потом за свой выбор - зачем нам такие сложности? Да и сегодняшние-то - вроде серьезные, крепкие люди. В конце концов, мы - нация не выбора, а веры. А от добра добра не ищут.

А еще - мы нация телезрителей. Тех, кому достаточно видеть. Как другие разгадывают шарады. Как другие поют. Как другие творят страну. И это никакие не происки власти, взявшей под контроль телеканалы и заполнившей их зрелищем без конца и без края. Насильно заставляют смотреть, что ли? Телевизор как жвачка для глаз нас тоже полне устраивает: смешилки, страшилки, монологи правильных политологов, ни один из которых, заметьте, не высказывается вразрез с нашими же взглядами, которые регулярно фиксируются в опросах социологов.

Да, с сегодняшней властью - как с хорошим брадобреем: мы гладко выбриты, мы хорошо пахнем, нас обслужили по нашим потребностям.

Сегодняшняя оппозиция, монотонно ругающая власть, похожа на человека в соседнем кресле, которому не понравилось, как вас побрили. Бранить брадобрея за то, что в зеркале - тем более не в вашем зеркале! - верх бессмыслицы. Ну, случаются просчеты, порезы, неточности. Но суть действа от этого не меняется: власть делает то, что мы заказываем. «Черных» - с рынков. Америку на место. Детей - в молодежные организации.

Впрочем, когда человек в соседнем кресле обращается напрямую к побрившемуся, получается совсем стремно. Оппозиционер начинает говорить языком власти: обещает поднять зарплаты, сделать жизнь сытней и справедливей, сулит невиданные возможности. Предвыборные агитационные листовки, которые уже вовсю разносят по домам, - одинаковы как банковские рекламки. Да с какого перепугу нам вдруг отклеиться от диванов и поменять тех, с кем сегодня и без того неплохо, на тех, кто обещает то же самое, но завтра? Таки нет у вас для нас никаких других слов? Пусть это будут «кровь и слезы», а не «процветание за углом» - процветание нам уже пообещали. Если это «кровь и слезы» ради чего-то стоящего - пусть пока не востребованного, не оцененного нами, - у вас есть шанс когда-нибудь оторвать нас от «Фабрики звезд».

Какие мы - мы уже видели. Хотелось бы знать, какими вы можете нас сделать. Задача примерно та же, что у пластического хирурга, пытающегося склонить на операцию того, кто доволен своей физиономией. Пока - невыполнимая задача. И с приходом новых брадобреев в 2008-м наверняка ничего не изменится.

Жить в стране, распробовавшей, каково это - иметь власть, потакающую твоим вкусам, в стране, умеющей доверять, но не выбирать, делегировать, но не контролировать, ждать, а не идти, - нам еще очень и очень долго. Давайте вместе что-нибудь придумаем, чтобы не голодать, чтобы не вернуться в олигархические джунгли, чтобы всем было хорошо, чтобы страну уважали и никто не отнял у нас сладкого русского счастья - надежды на лучшее завтра. А что тут придумывать? Все уже придумано.

Коллаж НАТАЛЬИ ЧУБАРОВОЙ

"Власть отвратительна, как руки брадобрея..." ("Огонек", Россия)

1 января страна отметила 90-летие Даниила Гранина - писателя, давно уже ставшего одной из самых крупных фигур истории отечественной культуры. Сегодня мы публикуем выдержки из его последних интервью и статей в «Огоньке». Гранина занимают немодные ныне совесть, ответственность, интеллигентность, гражданское мужество. Впрочем, выжить без них стране будет невозможно.
Я не помню такого состояния нашего общества с подобным разгулом бесстыдства и бессовестности, как ныне. В советские времена низкий нравственный уровень можно было оправдывать страхами, идеологией, репрессиями. В нынешнем человеке мы, очевидно, имеем дело с принципиально другим отношением к стыду и совести. Появились новые требования к ним, новые, куда более заниженные уровни стыда и совести, и они считаются нормальными.
После замечательного русского философа Владимира Соловьева Лихачев, пожалуй, единственный, кто так настойчиво занимался категорией совести. Соловьев считал, что совесть есть развитие стыда. Стыд был первым человеческим чувством, которое отличило человека от животных. Можно считать, что человек-животное "стыдящееся", Господь обнаружил первородный грех Адама и Евы, потому как они устыдились своей наготы. И изгнал их из Рая. <...>
Традиционный конфликт между интеллигенцией и властью имеет глубинную природу. В 30-е годы Мандельштам написал такие строчки: "Власть отвратительна, как руки брадобрея". Сегодняшней молодежи это трудно понять. А в то время процедура бритья содержала ныне исчезнувшие, но при старой технологии не совсем приятные моменты: стремясь выбрить клиента как можно чище, брадобрей мог взять его за нос, оттянуть щеку или залезть пальцами в рот. Делалось это во имя клиента, но... отвратительно.
Вот так и с властью. Власть невозможна без насилия и уже этим отвратительна. Отвратительна и неизбежна. Интеллигенция чувствует это лучше, чем кто-либо. Отсюда и противостояние. Проблема личности и власти - это проблема не только интеллигенции. Это проблема всех порядочных людей, из каких слоев общества они бы ни происходили. Порядочные люди нетерпимы не к власти как таковой, а к несправедливости, исходящей от власти.
Я не конфликтный человек, я писатель, а это главное. Либо надо конфликтовать, превратиться в диссидента, либо писать и работать. Но душа все-таки не может мириться с глупостями, безобразием, гадостями, с враньем, иногда душа возмущается. Люди не выдерживают, порядочные люди невольно начинают возвышать свой голос в защиту правды. Когда меня приглашают выступить и задают мне вопросы, я не хочу искать компромиссов, я хочу говорить то, что я думаю.
Первыми замеченными в обществе поступками стали его выступления о переименовании улиц и городов, в частности выступление на Ленинградском телевидении. Выступление Дмитрия Сергеевича было вполне корректным по форме, но по сути - дерзким вызовом власти.
Отмалчиваться или выступать, не считаясь с опасными последствиями, - это вопрос непростой не только для Лихачева, это и для меня непростой вопрос. Такой выбор рано или поздно встает перед каждым из нас, и здесь каждый должен принимать свое личное решение.
Он вступал в конфликт с властью не как профессионал, специалист в своей конкретной области науки, а как деятель культуры, общественный деятель - во имя гражданских убеждений.
Чаще люди выбирают молчание в обмен на расширение профессиональных возможностей. Но если считаться с такими вещами, то нужно закрывать всякую возможность выражения своих гражданских чувств и строить отношения с властью по принципу "Чего изволите?". Это вторая проблема, с которой пришлось столкнуться Дмитрию Сергеевичу, и он также решил ее в пользу исполнения своего общественного долга.

Источник : (в сокращении) Даниил Гранин,

«Власть отвратительна, как руки брадобрея» — так в 1933 году гениальный поэт Осип Мандельштам поэтически определил свое отношение к власти вообще и к советской в частности. Эти руки всегда готовы сомкнуться на нашем горле, особенно когда мы беспомощны, а в руках острая бритва, воспользоваться которой брадобрей может в любой момент. Всякая власть любит поиграть этой игрушкой. Не у всех получается придушить гражданские свободы, как это умеют делать в Северной Корее или Китае, но довести общество до состояния легкого обморока умеют даже в демократических странах.

Первое, на что обращает свое недовольное внимание всякая власть, — это свобода слова. Если в демократических странах свобода слова остается печальным для власти обстоятельством, с которым она вынуждена считаться, то в странах авторитарных с ней не церемонятся. Тут руки брадобрея сжимаются на горле общества так, что уже никому не достается ни глотка свежего воздуха. Ну и, разумеется, существует множество срединных вариантов. Мы как раз находимся в этой части спектра, тяготея, однако, к Кубе и Северной Корее.

Посягательства на свободу слова в России в последнее время усиливаются. Если раньше возбуждение уголовного дела за высказывания в блогах воспринималось как вызов обществу, то сегодня это становится обычным делом. Настолько обычным, что власть принимает законы и подзаконные акты, обеспечивающие ей правовую основу для репрессивной практики. ФСБ готово выносить предупреждения прессе за публикацию материалов, «способствующих совершению преступлений экстремистского характера». Законопроект об этом рассматривается сейчас Государственной думой.

Роскомнадзор уже получил законное право требовать от СМИ удалить или отредактировать тот или иной комментарий в интернете, если он, с точки зрения ведомства, нарушает закон. Если СМИ откажется удалять или редактировать, то его руководство может быть привлечено к уголовной ответственности. Одно такое предупреждение на днях уже вынесено.

Недавно в Госдуму поступил правительственный законопроект, расширяющий понятие государственной тайны. Теперь к ней будет относиться информация о том, как защищаются важные и инфраструктурные объекты от террористических атак. Изменения в законе определенно направлены против прессы, которая теперь не сможет полноценно информировать граждан об угрозах терактов.

Власть старается заткнуть рот не только прессе, но и своим служащим. В Госдуме рассматривается пакет поправок в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, а также в закон «О милиции», которые ужесточают наказание для провинившихся милиционеров и предусматривают новые основания для их увольнения. Нарушением дисциплины будет считаться не только разглашение государственной тайны, но и обнародование любой «служебной информации ограниченного распространения». Между тем, правового разъяснения такого понятия не существует. Прямой запрет поправки вводят и на «публичные высказывания, суждения и оценки в отношении деятельности госорганов и их руководителей», а также на гласную критику милиционерами своих начальников.

Пока законодательная база для политических репрессий не вполне готова, власти подавляют свободу слова, игнорируя законы. Правоохранительные органы Петербурга изъяли тираж книги «Путин. Итоги. 10 лет» Бориса Немцова и Владимира Милова. Автомобиль, который вез в Петербург 100 тысяч экземпляров этой книги, был остановлен, водитель задержан, тираж изъят. Никаких ссылок на законы и законные процедуры. Через некоторое время, правда, все книги вернули, сообщив, что в них действительно не нашлось признаков экстремизма.

Борьба с экстремизмом стала для властей палочкой-выручалочкой. Похоже, понятие «экстремизм» становится в российском уголовном праве таким же размытым и неопределенным, как «антисоветская агитация и пропаганда» во времена социализма. Под стать его «резиновой» трактовке возможно и широкое применение.

О новом случае судебного преследования за «экстремизм» стало известно на днях. 28 июня прокуратура Карелии направила в суд уголовное дело по обвинению в «совершении публичных призывов к осуществлению действий, направленных на нарушение целостности Российской Федерации». По данным предварительного следствия, 47-летний житель Петрозаводска в январе этого года изготовил листовки с призывами передать Финляндии приграничные территории республики Карелия, Мурманской и Ленинградской областей. По его мнению, они были необоснованно включены в состав СССР в результате подписания международных договоров 1939 и 1947 годов. Листовки он разместил в почтовых ящиках жилых домов г. Сортавала, а текст разослал по адресам электронной почты российских и зарубежных средств массовой информации и общественных организаций. В сообщении прокуратуры Карелии фамилия обвиняемого не называется. Дело против него возбуждено по части 1 статьи 280 Уголовного кодекса — «Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности, которая предусматривает наказание до трех лет лишения свободы».

Случай в Карелии, если он закончится обвинительным приговором, будет свидетельствовать о том, что в отношении гражданских свобод мы уверенными шагами возвращаемся в андроповско-брежневские времена.

Не менее значимым для понимания того, что сегодня представляет собой российское государство, будет и приговор Юрию Самодурову и Андрею Ерофееву. Он должен быть вынесен в Таганском суде Москвы 12 июля. Организаторы выставки «Запретное искусство-2006» обвиняются в оскорблении чувств верующих, возбуждении ненависти и вражды, а также в унижении человеческого достоинства. Прокурор попросил для подсудимых по три года лишения свободы. Процесс имеет большой общественный резонанс. В защиту подсудимых выступил даже министр культуры России Александр Авдеев. Организаторы выставки не должны быть осуждены по уголовному делу о разжигании религиозной розни, заявил министр. «Общественная оценка выставки должна быть морально-этической, а не судебной», — считает Авдеев.

Экстремизм и посягательства на святыни стали для российского правосудия универсальными поводами для подавления свободы слова. Впрочем, Россия не была пионером на этом пути. Теракт 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке развязал руки американскому и многим западноевропейским правительствам, предложившим обменять свободу на безопасность. Были приняты законы и временные меры, ограничивающие гражданские свободы в интересах борьбы с терроризмом. И хотя большинство из них были вскоре отменены под давлением общества и по решению национальных судебных органов, примеру западных демократий последовали многие другие страны, в которых демократии не было вовсе или она была такой же неустойчивой, как в России. В этих странах борьба с терроризмом, зачастую мифическим, стала универсальным средством политических расправ. Гражданского общества или независимой судебной власти, способных ограничить аппетиты правительств и диктаторов, там нет. Джин, выпущенный из бутылки в Нью-Йорке и Лондоне, вовсю резвится в странах с сомнительной демократической репутацией, и загнать его обратно ни у кого недостает сил.

Так же обстоят дела и с покушением на святыни. Было бы странным не заметить, что попытки ввести в России уголовную ответственность за «отрицание победы в Великой отечественной войне» не связаны с практикой уголовного преследования за отрицание Холокоста в некоторых западноевропейских демократиях — Франции, Бельгии, Швейцарии, Австрии, Германии и других. Может быть, ограничение свободы слова в вопросе о Холокосте и не ведет в этих странах к обширной судебной практике по таким делам, но оно создало прецедент, которым с удовольствием пользуются другие государства для атаки на свободу слова.

Парламент Литвы в прошлом месяце ввел в Уголовный кодекс статью об ответственности за отрицание советской и нацистской агрессии. Публичное одобрение агрессии СССР или нацистской Германии против Литвы, геноцид или военные преступления могут быть наказаны штрафом или лишением свободы на срок до двух лет. Такая же ответственность предусматривается и для тех, кто будет публично одобрять или отрицать преступления против Литвы в 1990-1991 годах. Таким образом, пытаясь дистанцироваться от преступлений коммунизма и нацизма, Литва вводит в практику ограничение свободы слова, что и было одним из главных характеризующих признаков советского и нацистского режимов.

У нас же свои святыни — православие и великие победы. Потому и возможен судебный процесс в Москве над организаторами художественной выставки. «У каждого народа свои святыни, которые запрещено трогать своими грязными лапами всяким художникам, писателям и историкам», — заранее оправдываются организаторы судебного процесса, поглядывая искоса на Австрию или Францию. И что на это могут возразить европейские защитники свободы слова?

Мы живем в уже достаточно глобализованном мире. Вернуться в выгребную яму тоталитаризма мы всегда сможем и без чужой помощи. Но, тем не менее, мы все-таки привязаны тысячами ниточек к окружающему нас миру и вынуждены это учитывать. Нам приходится соответствовать некоторым международным стандартам, или хотя бы делать вид, что соответствуем. Поэтому всякое снижение стандартов демократии, всякое отступление от достигнутого международного уровня может обернуться катастрофой для гражданских прав и свобод в России. Что и происходит сейчас в нашей стране со свободой слова.