В России давным-давно утвердилось традиционное представление о железном немецком порядке, о том, что немец «не ворует». Распространяется это представления и на годы Великой Отечественной – у немцев, якобы, во всем был порядок. Один из героев романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», например, размышляет: «И ведь не обкрадут, не объедят свово брата немца – у их с этим делом строго – чуть че и под суд».

Вот только по воспоминаниям самих немцев, суда у них боялись далеко не все. Крали их околоштабные и интендантские «герои» так, что их размаху и беззастенчивости могли бы позавидовать коллеги из других армий.

Конина – окопникам, бельгийский шоколад - штабным

Вот с чем пришлось столкнуться майору Гельмуту Вельцу, оказавшемуся в Сталинградском котле. После расформирования остатков его саперного батальона 16-й танковой дивизии он вместе с несколькими уцелевшими солдатами ждал при штабе армии нового назначения. Здесь, как он убедился, от недоедания отнюдь не страдали: «Яркая лампа тонет в облаках сигаретного дыма. Тепло, можно даже сказать, жарко. За столом – два интенданта, дымят, как фабричные трубы, перед ними – рюмки шнапса. Одна из шести деревянных коек занята, на ней растянулся спящий солдат. – Да, можете располагаться. Сегодня комната освобождается, через полчаса отбываем.

Не найдется ли у них по сигарете и для нас?

– Ясное дело, господин майор, вот вам сотня! - И интендант сует мне в руку большую красную пачку. Австрийские, «Спорт». Лихорадочно открываю пачку. Получает каждый. Байсман протягивает спичку, мы уселись, наслаждаемся куревом, глубоко затягиваемся. Вот уже неделя прошла, как мы выкурили последнюю сигарету. Войска израсходовали свои последние запасы. Чтобы покурить вдоволь, надо было поехать в высший штаб. Тут сотня – за здорово живешь! Видно, здесь экономить не приходится…

Здесь полно драгоценностей, давно ушедших в прошлое. Из двух полуоткрытых мешков поблескивают банки с мясными и овощными консервами. Из третьего вылезают пачки бельгийского шоколада по 50 и 100 граммов, голландские плитки в синей обертке и круглые коробочки с надписью «Шокакола». Еще два мешка набиты сигаретами: «Аттика», «Нил», английские марки, самые лучшие сорта. Рядом лежат мучные лепешки, сложенные в точности по инструкции – прямо по-прусски выстроены столбиками в ряд, которым можно было бы накормить досыта добрую сотню человек. А в самом дальнем углу целая батарея бутылок, светлых и темных, пузатых и плоских, и все полны коньяком, бенедиктином, яичным ликером – на любой вкус. Этот продовольственный склад, напоминающий гастрономический магазин, говорит сам за себя. Командование армии издает приказы о том, что войска должны экономить во всем, в чем только можно, в боеприпасах, бензине и прежде всего в продовольствии. Приказ устанавливает массу различных категорий питания – для солдат в окопах, для командиров батальонов, для штабов полков и для тех, кто «далеко позади». За нарушение этих норм и неподчинение приказам грозят военным судом и расстрелом. И не только грозят! Полевая жандармерия без лишних слов ставит к стенке людей, вся вина которых только в том, что они, поддавшись инстинкту самосохранения, бросились поднимать упавшую с машины буханку хлеба. А здесь, в штабе армии, который, вне всякого сомнения, по категории питания относится к тем, кто «далеко позади», и от которого все ожидают, что сам-то он строжайшим образом выполняет свои приказы, именно здесь целыми штабелями лежит то, что для фронта давно уже стало одним воспоминанием и что подбрасывается как подачка в виде жалких граммов тем самым людям, которые ежечасно кладут свои головы….

Полный состав штаба за накрытым к завтраку столом – и редеющие с каждым днем ряды солдат, зубы которых с остервенением вонзаются в конину, – таковы контрасты, такова пропасть, которая становится все шире и непреодолимее...».

После прочтения таких воспоминаний представление о хваленой немецкой честности и порядке невольно подвергается значительным коррективам.

Кстати, прежде чем майор Вельц смог насладиться шикарным штабным снабжением, ему довелось побывать в госпитале и оценить тамошнее довольствие: «Соседнее помещение – бывший школьный класс – занимают страдающие от истощения на почве голода. Здесь врачам приходится встречаться с такими неизвестными им явлениями, как всевозможные отеки и температура тела ниже тридцати четырех градусов. Умерших от голода каждый час выносят и кладут в снег. Еды истощенным могут дать очень мало, большей частью кипяток и немного конины, да и то один раз в день. Бланкмайстеру самому приходится объезжать все расположенные поблизости части и продовольственные склады, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного. Иногда не удается достать ничего. О хлебе тут почти забыли. Его едва хватает для тех, кто в окопах и охранении, им положено по 800 калорий в день – голодный паек, на котором можно протянуть только несколько недель».

Как говорится, почувствуйте разницу между кониной и бельгийским шоколадом. Но, может быть, майор Вельц столкнулся с единичным, нетипичным случаем? Однако то, что положение раненых в немецкие госпиталях было просто катастрофическим, отмечали и советские военные. Например, Глеб Бакланов, назначенный комендантом Заводской части Сталинграда после капитуляции Паулюса был потрясен тем, что немецкий врач даже не знал, сколько пациентов его госпиталя осталось в живых. А о поразительных «контрастах» в обеспечении продовольствием воюющих на передовой и штабников вспоминали и другие уцелевшие в Сталинграде немцы.

Немецкие солдаты начнут стрелять в немецких солдат

Вот, например, что увидел в штабе шестой армии полковник Луитпольд Штейдле, командовавший 767-м гренадерским полком 376-й пехотной дивизии буквально в последние дни обороны: «Распахиваю дверь, не постучавшись и не прочитав надписи на ней. Я оказываюсь в освещенном множеством свечей большом помещении, среди десятка офицеров. Они навеселе, одни сидят за двумя столами, другие стоят, облокотившись о комод. Перед ними стаканы, бутылки вина, кофейники, тарелки с хлебом, печеньем и кусочками шоколада. Один из них как раз собирается бренчать на пианино, освещенном несколькими свечами».

Буквально за несколько минут до этого полковник, от полка которого осталось к тому времени 11 офицеров, 2 врачей, 1 ветеринар и 34 солдата, безуспешно пытался объяснить начальству, в каком состоянии находятся солдаты на передовой и даже пытался напугать возможностью междоусобных боев внутри котла: «Вам придется считаться с тем, что скоро и здесь, да, именно здесь, на дворе и в этих коридорах подвала, немецкие солдаты начнут стрелять в немецких солдат, а может быть, и офицеры – в офицеров. Быть может, будут пущены в ход даже ручные гранаты. Такое может случиться весьма неожиданно». Но при наличии шоколада и вина понять настроение окопных солдат штабникам было сложно. В общем-то, в немецкой армии при действительно прекрасной организации все-таки действовала неизбежная в любой военной структуре закономерность, сформулированная Ярославом Гашеком в бессмертной книге «Похождения бравого солдата Швейка»: «Когда …солдатам раздавали обед, каждый из них обнаружил в своем котелке по два маленьких кусочка мяса, а тот, кто родился под несчастливой звездой, нашел только кусочек шкурки. В кухне царило обычное армейское кумовство: благами пользовались все, кто был близок к господствующей клике. Денщики ходили с лоснившимися от жира мордами. У всех ординарцев животы были словно барабаны». Ну, просто 6-я армия вермахта в сталинградскую зиму.

Надо отметить, что немецкие воспоминания о воровстве их интендантов подтверждаются и наблюдениями представителей советской стороны во время капитуляции 6-й армии. Победители заметили, что при крайней истощенности большинства пленных некоторые из них «были в полном теле, карманы набиты колбасой и другой снедью, по-видимому, оставшейся после распределения «скудного пайка».

Что бы сказали обладатели колбасы по поводу рассуждений о том, как они-де «не обкрадут, не объедят свово брата немца – у их с этим делом строго»? Наверное, посмеялись бы над такой наивностью красноармейца. Он слишком хорошо думал о немецких тыловиках.

Вместо раненых вывозили мотоциклы

Но мало того, что внутри кольца за счет сражающихся солдат «красиво жили» интенданты и околоштабные прихлебатели. При этом несусветный хаос творился и при организации обратных вылетов из Сталинграда на «Большую землю».

Кто, казалось бы, в подобной ситуации в первую очередь подлежит эвакуации? Логично было бы в первую очередь вывозить тяжелораненых. Сражаться они все равно не могут, а вот в доставке медикаментов и продовольствия нуждаются. Но раненым место находилось далеко не всегда:

«На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу, разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха».

Вывозить вместо раненых генеральские мотоциклы и бельишко штабных офицеров – сильный ход. Надо ли при таком поведении начальства удивляться тому, что на сталинградском аэродроме Питомник эвакуация превратилась в форменное безобразие? «На самом краю аэродрома расположены большие палатки санитарной службы. По приказу командования армии все тяжелораненые транспортируются сюда, чтобы они могли вылететь на машинах, доставляющих предметы снабжения. Армейский врач генерал-майор медицинской службы профессор доктор Ренольди находится здесь; он отвечает за отправку раненых. Фактически он бессилен навести порядок, так как сюда добираются и многие легкораненые. Они прячутся в пустых окопах и бункерах. Как только приземлилась машина, они первыми оказываются на месте. Безжалостно отталкивают они тяжелораненых. Некоторым удается, несмотря на жандармов, проскользнуть в самолет. Часто мы вынуждены снова очищать самолет, чтобы освободить место для тяжелораненых. Нужна кисть Брейгеля, прозванного живописцем ада, или сила слова Данте, чтобы описать страшные сцены, свидетелями которых мы здесь были последние десять дней».

Как можно от солдат требовать порядок при эвакуации, если они видят, как генерал и офицеры мотоциклы и барахло вывозят вместо раненых?

Не возражаю против ношения русских штанов

Надо ли удивляться тому, что уже в декабре 1942 года, еще за несколько недель до конца сражения немецкие солдаты начисто забыли о пресловутой прусской выправке? «Разведчик Александр Пономарев доставил в штаб дивизии пленного, весь вид которого мог служить убедительной иллюстрацией к тезису «Гитлер капут». На ногах у гитлеровца – что-то напоминающее огромные валенки на деревянных подошвах. Из-за голенищ вылезают пучки соломы. На голове поверх грязного ситцевого платка – дырявый шерстяной подшлемник. Поверх мундира – женская кацавейка, а из-под нее торчит лошадиное копыто. Придерживая левой рукой «драгоценную» ношу, пленный козырял каждому советскому солдату и звучно выкрикивал: «Гитлер капут!» - вспоминал Иван Людников, во время Сталинградской битвы командовавший 138-й стрелковой дивизией, оборонявшейся в районе завода «Баррикады».

Причем, пленный оказался не рядовым, а фельдфебелем (!). Чтобы самого господина немецкого фельдфебеля, издавна считавшегося живым воплощением порядка и дисциплины, довести до такого непотребного состояния, нужно было очень постараться…Командир 13-й гвардейской стрелковой дивизии Александр Родимцев в своих мемуарах с нескрываемым удовольствием процитировал приказ командира 134-й германской пехотной дивизии:

«1. Склады у нас захватили русские; их, следовательно, нет.

2. Имеется много превосходно обмундированных обозников. Необходимо снять с них штаны и обменять на плохие в боевых частях.

3. Наряду с абсолютно оборванными пехотинцами, отрадное зрелище представляют солдаты в залатанных штанах.

Можно, например, отрезать низ штанов, подшить их русской материей, а полученным куском латать заднюю часть».

4. Я не возражаю против ношения русских штанов».

Предсказание полковника Штейдле не сбылось – междоусобные бои в Сталинградском котле так и не вспыхнули. Но не случайно именно немецкие пленные из сталинградского котла стали костяком антифашистской организации «Свободная Германия». Надо ли этому удивляться?

Полевая почта противника была направлена в Москву в ГлавПУРККА (Главное политическое управление Рабоче-крестьянской Красной армии), а оттуда в созданную в начале войны в Институте Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) небольшую Особую группу, состоящую из научных сотрудников хорошо знавших немецкий язык. Работники группы разбирали, прочитывали и при необходимости переводили письма, дневники и другие записи, изъятые у солдат и офицеров немецкой армии, готовили на их основе публикации для сводок Совинформбюро, тематические подборки материалов, сборники.

Представляю читателю небольшую часть «признаний врага».

«…Оснащённые самым современным оружием, русский наносит нам жесточайшие удары. Это
яснее всего проявляется в боях за Сталинград. Здесь мы должны в тяжёлых
боях завоёвывать каждый метр земли и приносить большие жертвы, так как
русский сражается упорно и ожесточённо, до последнего вздоха…»
Из письма ефрейтора Отто Бауэра, п/п 43396 В, Герману Куге. 18.XI.1942 г.

«…Сталинград - это ад на земле, Верден, красный Верден, с новым вооружением. Мы
атакуем ежедневно. Если нам удаётся утром занять 20 метров, вечером
русские отбрасывают нас обратно…» Из письма ефрейтора Вальтера Оппермана, п/п 44111, брату 18.XI.1942 г.

«…Когда мы пришли в Сталинград, нас было 140 человек, а к 1 сентября, после
двухнедельных боёв, осталось только 16. Все остальные ранены и убиты. У
нас нет ни одного офицера, и командование подразделением вынужден был
взять на себя унтер-офицер. Из Сталинграда ежедневно вывозится в тыл до
тысячи раненых. Как ты видишь, потери у нас немалые…»
Из письма солдата Генриха Мальхуса, п/п 17189, ефрейтору Карлу Вейтцелю. 13.XI.1942 г.

«…Днём из-за укрытий показываться нельзя, иначе тебя подстрелят, как собаку. У
русского острый и меткий глаз. Нас было когда-то 180 человек, осталось
только 7. Пулеметчиков № 1 было раньше 14, теперь только двое…»
Из письма пулемётчика Адольфа матери. 18.XI.1942 г.

«…Если бы вы имели представление о том, как быстро растёт лес крестов! Каждый
день погибает много солдат, и часто думаешь: когда придёт твоя очередь?
Старых солдат почти совсем не осталось…»
Из письма унтер-офицера Рудольфа Тихля, командира 14-й роты 227-й пехотной дивизии, жене.

«…Да, здесь приходится благодарить Бога за каждый час, что остаёшься в живых.
Здесь никто не уйдёт от своей судьбы. Самое ужасное, что приходится
безропотно ждать, пока наступит твой час. Либо санитарным поездом на
родину, либо немедленной и страшной смертью в потусторонний мир. Лишь
немногие, богом избранные счастливцы благополучно переживут войну на
фронте под Сталинградом…»
Из письма солдата Пауля Больце Марии Смуд. 18.XI.1942 г.

«…Я был на могиле Гиллебронда из Эллерса, убитого поблизости от
Сталинграда. Она находится на большом кладбище, где лежит около 300
немецких солдат. Из моей роты там тоже 18 человек. Такие большие
кладбища, где погребены исключительно немецкие солдаты, встречаются чуть
ли не на каждом километре вокруг Сталинграда…» Из письма ефрейтора Августа Эндерса, п/п 41651 А, жене. 15.XI.1942 г.

«…Здесь сущий ад. В ротах насчитывается едва по 30 человек. Ничего подобного мы
ещё не переживали. К сожалению, всего я вам написать не могу. Если
судьба позволит, то я вам когда-нибудь об этом расскажу. Сталинград -
могила для немецких солдат. Число солдатских кладбищ растёт…»
Из письма обер-ефрейтора Иозефа Цимаха, п/п 27800, родителям. 20.XI.1942 г.

«…2 декабря. Снег, только снег. Питание пакостное. Мы всё время голодны.
6 декабря . Порции ещё сокращены…
8 декабря . С едой становится всё плачевней. Одна буханка хлеба на семь человек. Теперь придётся перейти на лошадей.
12 декабря .Сегодня я нашёл кусок старого заплесневевшего хлеба. Это было настоящее
лакомство. Мы едим только один раз, когда нам раздают пищу, а затем 24
часа голодаем…»
Из дневника унтер-офицера Иозефа Шаффштейна, п/п 27547.

«…22-25 ноября . Русские танки обходят нас и атакуют с фланга и тыла. Все в панике
бегут. Мы совершаем 60-километровый марш через степи. Идём в направлении
на Суровикино. В 11 часов русские танки и «Катюша» атакуют нас. Все
снова удирают.
6 декабря . Погода становится всё хуже. Одежда замерзает на теле. Три дня не ели, не спали.
Фриц рассказывает мне подслушанный им разговор: солдаты предпочитают
перебежать или сдаться в плен…»
Из дневника фельдфебеля полевой жандармерии Гельмута Мегенбурга.

«…Вчера мы получили водку. В это время мы как раз резали собаку, и водка
явилась очень кстати. Хетти, я в общей сложности зарезал уже четырёх
собак, а товарищи никак не могут наесться досыта. Однажды я подстрелил
сороку и сварил её…»
Из письма солдата Отто Зехтига, 1-я рота
1-го батальона 227-го пехотного полка 100-й легко-пехотной дивизии, п/п
10521 В, Хетти Каминской. 29.XII.1942 г.

«…26 декабря . Сегодня ради праздника сварили кошку».
Из записной книжки Вернера Клея, п/п 18212.

«…23 ноября . После обеда нас невероятно обстреливали русские самолёты. Ничего
подобного мы ещё не переживали. А немецких самолётов не видно ни одного.
Это ли называется превосходством в воздухе?
24 ноября . После обеда жуткий огонь. Наша рота потеряла половину своего состава.
Русские танки разъезжают по нашей позиции, самолёты атакуют нас. У нас
убитые и раненые. Это просто неописуемый ужас…»
Из дневника унтер-офицера Германа Треппмана, 2-й батальон 670-го пехотного полка 371-й пехотной дивизии.

«…19 ноября . Если мы проиграем эту войну, нам отомстят за всё, что мы сделали.
Тысячи русских и евреев расстреляны с женами и детьми под Киевом и
Харьковом. Это просто невероятно. Но именно поэтому мы должны напрячь
все силы, чтобы выиграть войну.
24 ноября …Утром добрались до Гумрака. Там настоящая паника. Из Сталинграда движутся
непрерывным потоком автомашины и обозы. Дома, продовольствие и одежда
сжигаются. Говорят, мы окружены. Вокруг нас рвутся бомбы. Затем приходит
сообщение, что Калач, захваченный было немцами, снова в руках у
русских. Против нас выставлено будто бы 18 дивизий. Многие повесили
головы. Некоторые уже твердят, что застрелятся… Возвращаясь из Карповки,
мы видели части, которые жгли одежду и документы…
12 декабря … Русские самолёты делаются всё более дерзкими. Обстреливая нас из
авиапушек, сбрасывали также бомбы замедленного действия. Фогт убит. Кто
следующий?
5 января . У нашей дивизии есть кладбище под Сталинградом, где похоронено свыше 1000 человек. Это просто
ужасно. Людей, направляемых сейчас из транспортных частей в пехоту,
можно считать приговорёнными к смерти.
15 января . Выхода из котла нет и не будет. Время от времени вокруг нас рвутся мины…»
Из дневника офицера Ф. П. 8-го легкого ружейно-пулемётного парка 212-го полка.

«…Как чудесно могли бы мы жить, если не было этой проклятой войны! А теперь
приходится скитаться по этой ужасной России, и ради чего? Когда я об
этом думаю, я готов выть от досады и ярости…»
Из письма обер-ефрейтора Арно Бееца, 87-й артиллерийский полк 113-й пехотной дивизии, п/п 28329 Д, невесте. 29.XII.1942 г.

«…Часто задаёшь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество
с ума? Но размышлять об этом не следует, иначе в голову приходят
странные мысли, которые не должны были бы появляться у немца. Но я
спасаюсь мыслями о том, что о подобных вещах думают 90% сражающихся в
России солдат».
Из письма ефрейтора Альбрехта Оттена, п/п 32803, жене. I.I.1943 г.

«…15 января . Фронт за последние дни рухнул. Всё брошено на произвол судьбы. Никто не
знает, где находится его полк, его рота, каждый предоставлен самому
себе. Снабжение остается по-прежнему скверным, так что момент разгрома
оттянуть нельзя.
В последние дни бывает так: нас атакуют
шесть или девять «СБ-2» или «Ил-2» с двумя-тремя истребителями. Не
успеют исчезнуть, как выплывают следующие и низвергают на нас свои
бомбы. На каждой машине по две-три штучки (тяжёлые бомбы). Эта музыка
слышится постоянно. Ночью как будто должно бы быть спокойней, но гуденье
не прекращается. Эти молодцы летают иногда на высоте 50-60 м, наших
зениток не слышно. Боеприпасы израсходованы полностью. Молодцы стреляют
из авиакатушек и сметают наши блиндажи с лица земли.

Проезжая через Гумрак, я видел толпу наших отступающих солдат, они
плетутся в самых разнообразных мундирах, намотав на себя всевозможные
предметы одежды, лишь бы согреться. Вдруг один солдат падает в снег,
другие равнодушно проходят мимо. Комментарии излишни!
18 января . …В Гумраке вдоль дороги и на полях, в блиндажах и около блиндажей
лежат умершие от голода, и затем замёрзшие немецкие солдаты…»
Из дневника офицера связи, обер-лейтенанта Гергарда Румпфинга, 96-й пехотный полк 44-й пехотной дивизии.

«…В нашем батальоне только за последние два дня мы потеряли убитыми,
ранеными и обмороженными 60 человек, свыше 30 человек убежало,
боеприпасов оставалось только до вечера, солдаты три дня совершенно не
ели, у многих из них обморожены ноги. Перед нами встал вопрос: что
делать? 10 января утром мы читали листовку, в которой был напечатан
ультиматум. Это не могло не повлиять на наше решение. Мы решили сдаться в
плен, чтобы те самым спасти жизнь нашим солдатам…»
Из показаний
пленного капитана Курта Мандельгельма, командира 2-го батальона 518-го
пехотного полка 295-й пехотной дивизии, и его адъютанта лейтенанта Карла
Готшальта. I5.I.1943 г.

«…Все на батарее - 49 человек - читали советскую листовку-ультиматум.

По окончании чтения я сказал товарищам, что мы люди обречённые и что
ультиматум, предъявленный Паулюсу - это спасательный круг, брошенный нам
великодушным противником…»
Из показаний пленного Мартина Гандера.

«…Я прочёл ультиматум, и жгучая злоба на наших генералов вскипела во мне.
Они, по-видимому, решили окончательно угробить нас в этом чёртовом
месте. Пусть генералы и офицеры сами воюют. С меня довольно. Я сыт
войной по горло…»
Из показаний пленного ефрейтора Иозефа Шварца, 10-я рота 131-го пехотного полка 44-й пехотной дивизии. II.I.1943 г.

«…с 21 ноября мы окружены. Положение безнадёжно, только наши командиры не
хотят в этом сознаться. Кроме пары ложек похлёбки из конины, мы ничего
не получаем…»
Из письма унтер-офицер Р. Шварца, п/п 02493 С, жене. 16.I.1943 г.

«…Превосходство русских в артиллерии, танках, авиации, боеприпасах и в людских ресурсах
- вот важнейшая причина катастрофы немецких войск под Сталинградом.

Русские танки действовали очень хорошо, особенно танки Т-34. Большой
калибр установленных на них орудий, хорошая броня и большая скорость
придают этому типу танков превосходство над немецкими танками. Русские
танки тактически в этих последних боях применялись хорошо.

Артиллерия действовала хорошо. Можно сказать, что у неё было
неограниченное количество боеприпасов, об этом свидетельствовал сильный и
очень плотный огневой налёт артиллерии и тяжёлых миномётов. Тяжёлые
миномёты оказывают сильное моральное воздействие и наносят большое
поражение.
Авиация действовала большими группами и очень часто бомбила наши обозы, склады боеприпасов и транспорт…»
Из показаний пленного генерал-майора Морица Дреббера, командира 297-й пехотной дивизии.

«…До завтрашнего дня у нас народный траур - борьба в Сталинграде окончена.
Это самый тяжёлый удар с начала войны; сейчас и на западном Кавказе идут
тяжёлые бои. Теперь призываются, кажется, последние остатки!…»
Из письма Хельги Штейнкоглер (Штейнах) врачу Альберту Поппи, п/п 36572. 5.II.1943 г.

«…Теперь все солдаты страшно боятся попасть в окружение, как это случилось с немецкими частями на Кавказе и под Сталинградом…
…Последнее время возросло число солдат, не верящих в победу Германии…
…Больше всего на солдат произвела впечатление гибель 6-й армии под Сталинградом…»
Из показаний пленного обер-ефрейтора Готфрида Цюллека, 1-я рота 317-го пехотного полка 211-й пехотной дивизии. 22.II.1943 г.

«…Операция по окружению и ликвидации 6-й немецкой армии является шедевром
стратегии. Поражение немецких войск под Сталинградом окажет большое
влияние на дальнейший ход войны. Чтобы восполнить колоссальные потери в
людях, технике и военных материалах, понесённые германскими вооружёнными
силами в результате гибели 6-й армии, потребуются огромные усилия и
много времени…»
Из показаний пленного генерал-лейтенанта Александра фон-Даниэля, командира 376-й немецкой пехотной дивизии.

Часть этих писем нашли на груди убитых в Сталинграде солдат вермахта. Они хранятся в музее-панораме «Сталинградская битва». Большую часть пожелтевших от времени посланий родным и близким с войны автор книги доктор исторических наук, профессор кафедры истории ВолГУ Нина Вашкау нашла в архивах Франкфурта-на-Майне и Штутгарта.

Письма солдат вермахта показывают эволюцию сознания обычных «пешек войны»: от восприятия Второй Мировой как «туристической прогулки по миру» до ужаса и отчаяния Сталинграда. Эти письма никого не оставляют равнодушными. Хотя эмоции, вызванные ими, могут быть неоднозначны.

Чемодан писем

В Германии сейчас очень бережно относятся к «истории снизу», увиденной глазами простых людей, очевидцев и участников событий, рассказала Нина Вашкау. Поэтому, начиная с 90-х, когда подросло поколение внуков солдат Второй Мировой, и они стали спрашивать «А что ты делал на войне, дед?», в Германии начался настоящий перелом общественного сознания. Способствовал этому и менталитет немецкого народа: не принято там выкидывать старые документы.

Во многих ли волгоградских семьях сегодня хранят и перечитывают письма деда с фронта, даже письма из Сталинграда? А в Германии, когда умирала какая-нибудь престарелая фрау, внуки обязательно находили у нее в чемоданчике перевязанные бечевкой письма мужа с фронта.

Многие отнесли эти письма - свидетельства истории в музеи и архивы. Некоторые не поленились издать их за свой счет в виде книги воспоминаний или брошюры.

На снимке: профессор истории Нина Вашкау

Как настоящий историк, откопировав все, что можно в архивах и библиотеках Германии, Нина Вашкау появилась на границе с чемоданом бумаг. Перевес составил восемь килограмм. Немецкий таможенник очень удивился, открыв чемодан и увидев там только кучу бумаг: «Что это?». Профессор истории объяснила. И … вот оно - уважение к истории в современной Германии! Строго соблюдающий букву закона немецкий таможенник пропустил перевес бесплатно.

Война реальная и «глянцевая»

Попыток переписать историю, особенно такую неудобную для многих историю Второй Мировой, сегодня много. Не будем упоминать о недавних «перлах» политиков, которые все видели по телевидению. Вот другой случай, произошедший еще до известных событий на Украине.

Как член Российско-Германской исторической комиссии по изучению новейшей истории России и Германии Нина Вашкау по приглашению немецкой стороны возила в Берлин группу студентов ВолГУ. Они попали на фотовыставку «Немецкие солдаты и офицеры Второй Мировой».

На черно-белых фото из семейных архивов улыбающиеся офицеры вермахта в обнимку с француженками, итальянками, мулатками из Африки, гречанками. Потом пошли хатки Украины и понурые бабы в платках. И все … «Как же так! А где Сталинград?! - стала возмущаться Нина Вашкау, - Почему нет хотя бы надписи на белом листе бумаги: «А дальше был Сталинград, в котором были убиты столько-то солдат, попали в плен - столько-то?». Ей ответили: «Это позиция куратора выставки. А позвать куратора не можем: его сейчас нет».

В письмах же из Сталинградского котла немецкие солдаты пишут о том, что война - это вовсе не веселая прогулка, как обещал им фюрер, а кровь, грязь и вши: «Тот, кто не пишет о вшах, тот не знает Сталинградской битвы».

На истории Второй Мировой нужно воспитывать, - убеждена профессор Вашкау. - Так, как это сделали американцы, которые освобождали Бухенвальд и расположенный рядом городок Веймар. Мы со студентами пообщались с одной немецкой фрау, которая была тогда девушкой, но до сих пор помнит, как американцы согнали все население Веймара. Всех этих бюргеров и их жен, говоривших, что ничего не знали о концентрационном лагере под боком, и прогнали их через только что открытые ворота Бухенвальда, где были грудой свалены голые тела истощенных до смерти людей и все еще бродили, как тени, редкие выжившие пленники. Американцы сделали фото зрителей этой трагедии «До» и «После». И эти говорящие фото до сих пор висят в музее Бухенвальда. Немецкая девушка, видевшая это, стала учительницей и сочла своим долгом возить учеников в Сталинград и в Ленинград, и рассказывать о том, что было в этих городах во время войны.

О моральных устоях местных женщин

В 90-е годы музей-панорама «Сталинградской битвы» выставил письма немецких солдат и офицеров, что имеются в музейном фонде. «Меня поразило выражение лиц немцев, приехавших с Россошек на эту выставку, - вспоминает Нина Вашкау. - Кто-то из них прочел эти письма и заплакал». Тогда она и решила найти и издать письма немецких солдат из Сталинграда.

Несмотря на то, что солдаты знали о военной цензуре, некоторые из них отваживались на такие строки: «Хватит, мы с тобой не заслужили такой участи. Если мы выберемся из этой преисподней, мы начнем жизнь сначала. Хоть раз напишу тебе правду, теперь ты знаешь, что здесь происходит. Пришло время, чтобы фюрер освободил нас. Да, Кати, война ужасная, всё это знаю, как солдат. До сих пор я не писал об этом, но теперь молчать уже нельзя».

Главы книги названы цитатами из писем: «Я разучился смеяться», «Я хочу прочь из этого безумия», «Как может все это вынести человек?», «Сталинград - это ад на Земле».

А вот, что один из немецких офицеров вермахта пишет о женщинах Сталинграда:

«Поразительны моральные устои местных женщин, которые свидетельствуют о высоких ценностях народа. Для многих из них слово «Любовь» значит абсолютную душевную преданность, на мимолетные отношения или приключения соглашаются немногие. Они демонстрируют, во всяком случае, что касается женской чести, совершенно неожиданное благородство. Не только здесь на Севере, но и на Юге это так. Я говорил с одним немецким врачом, приехавшим из Крыма, он и заметил, что в этом даже нам, немцам, нужно брать с них пример….».

Рождество в Сталинграде

Чем ближе к Рождеству, тем чаще немецкие солдаты пишут о том, как мечтают о домашних пирогах и мармеладе и описывают свой «праздничный» рацион:

«Сегодня вечером мы снова варили конское мясо. Мы едим это без всяких приправ, даже без соли, а околевшие лошади пролежали под снегом, может, четыре недели…».

«Ржаная мука с водой, без соли сахара, как омлет, запекается в масле - превосходна на вкус».

И о «рождественских хлопотах»:

« Сталинград можно назвать адом. Мне пришлось выкапывать товарищей, которые поодиночке были захоронены здесь восемь недель назад. Хотя мы дополнительно получаем вино и сигареты, но я бы предпочел работать в каменоломне».

О близости советских солдат:

«Бряцают русские ложками о котелок. Значит, у меня есть пара минут написать тебе письмо. Затихли. Сейчас начнется атака…».

О духе и силе противника:

«Солдат Иван силен и сражается, как лев».

И под конец многие сожалели о своей погубленной неизвестно ради чего жизни, писали в прощальных письмах, что прятали на груди:

«Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе. Всё представляется мне бессмысленным и бесцельным. Когда и как придёт избавление? И что это будет — смерть от бомбы или от снаряда?»

Удивительно, но эти письма побежденных бережно сохранили их внуки. А где же письма победителей, советских солдат?

Скромные школьные музеи, где хранятся 2-3 письма советских солдат. Много писем хранится в архивах. Но длительное время были востребованы и публиковались тексты, которые содержали патриотические фразы, обращения биться до последнего вздоха. А простые солдатские треугольники, в которых и тревога за родных, и сожаление, что не успел дома крышу перекрыть, убрать урожай, и тревога за семью в далекой эвакуции…

Книга «Хоть раз напишу тебе правду…» издана в Москве солидным издательством «Российской политической энциклопедией - РОССПЭН» тиражом в 1000 экземпляров.

Думаю, книга нужна учителям школ Волгоградской области, на анализе таких документов можно было бы говорить о повседневной жизни «маленького человека на войне» - считает Нина Вашкау.

Ниже размещена статья Йохена Хелльбека "Сталинград лицом к лицу. Одна битва рождает две контрастные культуры памяти". Оригинал статьи размещен на сайте журнала "Историческая экспертиза" - там же можно прочесть и другие интересные материалы. Йохен Хелльбек - PhD, профессор истории Ратгерского университета. Фотографии - Эмма Додж Хэнсон (Saratoga Springs, NY). Первая публикация: The Berlin Journal. Fall 2011. P. 14-19. Авторизованный перевод с английского.

Каждый год 9 мая, когда в России отмечают День Победы, ветераны 62-й армии собираются на северо-востоке Москвы в здании средней школы. Она названа в честь Василия Чуйкова, командующего их армией, которая разгромила немцев под Сталинградом. Вначале ветераны слушают стихи в исполнении школьников. Потом обходят маленький музей войны, расположенный в здании школы. Затем садятся за праздничный стол в торжественно украшенном помещении. Ветераны чокаются водкой или соком, со слезами поминая товарищей. После многих тостов звучный баритон генерал-полковника Анатолия Мережко задает тон при исполнении военных песен. Позади длинного стола висит огромный плакат с изображением горящего Рейхстага. От Сталинграда 62-я армия, переименованная в 8-ю гвардейскую, двигалась на запад через Украину, Белоруссию и Польшу и дошла до Берлина. Один из присутствующих ветеранов с гордостью вспоминает, что написал свое имя на развалинах германского парламента в 1945 году.

Каждый год в одну из суббот ноября группа немецких ветеранов Сталинграда встречается в Лимбурге - городе, расположенном в сорока милях от Франкфурта. Они собираются в строгом помещении общественного центра, чтобы вспомнить ушедших товарищей и пересчитать свои редеющие ряды. Их воспоминания под кофе, пирожные и пиво длятся до самого вечера. На следующее утро в Национальный день траура (Totensonntag) ветераны посещают местное кладбище. Они собираются вокруг памятного камня в форме алтаря с надписью «Сталинград 1943». Перед ним лежит венок, в который вплетены знамена 22-х немецких дивизий, уничтоженных Красной Армией в период с ноября 1942 по февраль 1943 года. Представители городских властей произносят речи с осуждением войн прошлого и настоящего. Резервная часть немецкой армии стоит в почетном карауле в то время, когда одинокий трубач исполняет скорбную мелодию традиционной немецкой военной песни «Ich Einen Hatt "Kameraden» («У меня был товарищ»).

Фото 1. Вера Дмитриевна Булушова, Москва, 12 ноября 2009.
Фото 2. Герхард Мюнх, Ломар (в окрестностях Бонна), 16 ноября 2009

Длившаяся более шести месяцев Сталинградская битва стала поворотным событием всей Второй мировой войны. И нацистский и сталинский режимы бросили все силы, чтобы захватить/отстоять город, носивший имя Сталина. Какой смысл вкладывали в это противоборство солдаты обеих сторон? Что побуждало их сражаться до последнего, даже вопреки шансам на успех? Как в этот критический момент мировой истории они воспринимали себя и своих противников?

Чтобы избежать искажений, свойственных солдатским воспоминаниям, в которых война рассматривается задним числом, я решил обратиться к документам военного времени: боевым приказам, пропагандистским листовкам, личным дневникам, письмам, рисункам, фотографиям, кинохронике. В них запечатлены интенсивные эмоции - любовь, ненависть, ярость, порожденные войной. Государственные архивы небогаты военными документами личного происхождения. Поиск документов такого рода привел меня на собрания немецких и русских «сталинградцев», а оттуда к порогам их домов.

Ветераны охотно делились своими военными письмами и фотографиями. Наши встречи позволили обнаружить важные обстоятельства, которые я поначалу упустил из виду: непреходящее присутствие войны в их жизни и поразительные отличия немецких и русских военных воспоминаний. Уже семь десятилетий как война стала прошлым, но ее следы намертво въелись в тела, мысли и чувства оставшихся в живых. Я обнаружил ту сферу военного опыта, которую никакой архив выявить не в состоянии. Дома ветеранов пропитаны этим опытом. Он улавливается в фотографиях и военных «реликвиях», которые либо висят на стенах, либо заботливо хранятся в укромных местах; он заметен в прямых спинах и учтивых манерах бывших офицеров; он просвечивает сквозь шрамы на лицах и увечные конечности раненых солдат; он живет в обыденной мимике ветеранов, выражающей печаль и радость, гордость и стыд.

Чтобы всесторонне зафиксировать присутствие военного опыта в настоящем диктофон должна дополнять фотокамера. Опытный фотограф и мой друг Эмма Додж Хэнсон любезно сопровождала меня во время этих визитов. В течение двух недель мы с Эммой побывали в Москве, а также в ряде городов, поселков и сел Германии, где посетили около двадцати домов ветеранов. Эмма обладает удивительной способностью делать снимки так, чтобы люди чувствовали себя непринужденно и почти не обращали внимания на присутствие фотографа. Использование, когда это было возможно, естественного освещения позволяло зафиксировать отблески, отражающиеся в глазах фотографируемых. Богато нюансированные черно-белые фото дают возможность увидеть, как углубляются борозды морщин, когда ветераны смеются, плачут или горюют. Соединение часов диктофонных записей и потока фотографий позволило заметить, что воспоминания представляют для ветеранов такую же реальность повседневной жизни, как и окружающая их мебель.

Мы посещали как скромные, так и роскошные дома, говорили и с офицерами высокого ранга, украшенными многочисленными наградами, и с рядовыми солдатами, наблюдали наших хозяев то в праздничном настроении, то в состоянии молчаливого горя. Когда мы фотографировали наших собеседников, часть из них облачились в парадные мундиры, которые стали слишком велики для их усохших тел. Некоторые ветераны показывали нам различные безделушки, которые поддерживали их в годы войны и плена. Мы наблюдали работу двух контрастных культур памяти. Неотвязные призраки потерь и поражения свойственны Германии. В России преобладает чувство национальной гордости и жертвенности. Военная форма и медали гораздо более распространены среди советских ветеранов. Русские женщины в большей мере, нежели немки, заявляют о своем активном участии в войне. В немецких рассказах Сталинград часто отмечен, как травматический разрыв личной биографии. Российские ветераны, напротив, даже вспоминая о личных трагических потерях в годы войны, как правило, подчеркивают, что это было время их успешной самореализации.

В скором времени ветераны Сталинграда лишатся возможности обсуждать войну и ее влияние на их жизни. Необходимо успеть записать и сравнить их голоса и лица. Разумеется, их нынешние размышления о событиях семидесятилетней давности не следует отождествлять с пережитой ими реальностью 1942 и 1943 годов. Опыт каждого человека представляет лингвистическую конструкцию, поддерживаемую обществом и меняющуюся со временем. Таким образом, воспоминания ветеранов отражают меняющееся отношение общества к войне. Несмотря на это, их повествования предоставляют важную информацию как о самой Сталинградской битве, так и о колеблющемся характере культурной памяти.

800 тысяч женщин служили в Красной Армии во время Второй мировой войны. Мы встретили двух из них. Вера Булушова родилась в 1921 году, была старшей в семье из пяти детей. Она добровольно ушла на фронт, узнав о немецком вторжении в июне 1941 года. Вначале ей отказывали, но весной 1942 года Красная Армия начала принимать женщин в свои ряды. Во время Сталинградской кампании Булушова была младшим офицером в штабе контрразведки. К концу войны ей было присвоено звание капитана. Булушова и другая женщина-ветеран Мария Фаустова, показывали нам шрамы от осколочных ранений, которыми испещрены их лица и ноги, они также рассказывали об ампутациях, которые часто обезображивали их сослуживиц. Мария Фаустова, вспоминала о разговоре в пригородном поезде вскоре после войны: «А у меня тоже много ранений. В ноге осколки мины - 17 швов. Я когда была молодая, капроновые чулки носили. Я сижу, мы ждали электричку, а женщина, сидящая напротив меня, спрашивает: “Деточка, где же ты так на колючую проволоку налетела?”».

Отвечая на вопрос о значении Сталинграда в ее жизни, Булушова ответила кратко: «Шла и выполняла долг свой. А после Берлина я уже вышла замуж». Другим русским ветеранам также свойственно вспоминать о личном самопожертвовании ради государственных интересов. Ярким проявлением этого стала фотография Булушовой, стоящей под вышитым портретом маршала Георгия Жукова, который руководил обороной Сталинграда. (Булушова была единственной, кто отказался встретиться у нее дома. Она предпочла встречу в Московской ассоциации ветеранов войны, где была сделана эта фотография.) Ни один из российских ветеранов, с которыми я разговаривал, не состоял в браке и не имел детей во время войны. Объяснение было простое: в советской армии отпуска не предусматривались, и поэтому мужья были оторваны от своих жен и детей в годы войны.

Фото 4 и 5. Вера Дмитриевна Булушова, Москва, 12 ноября 2009.

Мария Фаустова, которая во время войны была радисткой, утверждала, что она никогда не впадала в отчаяние и считала своей обязанностью подбадривать однополчан. Другие советские ветераны, также рассказывали о своем военном опыте на языке морали, подчеркивая, что сила воли и характера была их опорой в борьбе с врагом. Таким образом, они воспроизводили мантру советской пропаганды военного времени, утверждавшей, что усиление вражеской угрозы только укрепляет моральные устои красноармейцев.

Анатолий Мережко попал на Сталинградский фронт со скамьи военной академии. В солнечный августовский день 1942 года он стал свидетелем того как большинство его коллег-курсантов были стерты в порошок немецкой танковой бригадой. Мережко начинал младшим офицером в штабе 62-й армии под командованием Василия Чуйкова. Венцом его послевоенной карьеры стало звание генерал-полковника и должность заместителя начальника штаба войск Варшавского договора. В этом качестве он играл ключевую роль в принятии решения о строительстве Берлинской стены в 1961 году.

Анатолий Григорьевич Мережко, Москва, 11 ноября 2009

Сталинград занимает особое место в его памяти: «Сталинград для меня - это рождение (меня как) командира. Это упорство, расчетливость, дальновидность, - т.е. все качества, которыми должен обладать настоящий командир. Любовь к своему солдату, подчиненному, и, кроме того, это память о тех погибших друзьях, которых мы даже не могли иногда похоронить. Бросали трупы, отступая, не могли даже затащить их в воронки или в окопы, присыпать землей, а если и присыпали землей, то лучшим памятником был воткнутая в земляной могильный холмик лопата и надетая каска. Никакого другого памятника мы поставить не могли. Поэтому Сталинград для меня - это святая земля». Вторя Мережко, Григорий Зверев утверждал, что именно в Сталинграде он сформировался в качестве солдата и офицера. Он начал кампанию младшим лейтенантом и закончил ее самым молодым капитаном в своем подразделении. Когда мы встретились со Зверевым, он выложил несколько комплектов военной формы на кровати, сомневаясь в каком из них будет лучше выглядеть на наших фотографиях.

Фото 8 и 9. Григорий Афанасьевич Зверев, Москва, 12 ноября 2009.

Сравните несломленный моральный дух и гордость русских с кошмарами, которые преследуют немцев, выживших под Сталинградом. Герхард Мюнх был командиром батальона 71-й стрелковой дивизии, которая возглавила наступление на Сталинград в сентябре 1942 г. На протяжении более трех месяцев, он и его люди вели рукопашные бои внутри гигантского административного здания недалеко от Волги. Немцы удерживали вход в здание с одной стороны, советские солдаты - с другой. В середине января несколько изголодавшихся и деморализованных подчиненных Мюнха решили сложить оружие. Мюнх не стал придавать их военно-полевому суду. Он привел их на свой командный пункт и показал, что питается теми же крошечными пайками и спит на том же жестком и холодном полу. Солдаты поклялись сражаться до тех пор, пока он будет командовать ими.

21 января Мюнху было приказано явиться с докладом на командный пункт армии, который располагался в непосредственной близости от осажденного города. За ним был прислан мотоцикл. Тот зимний пейзаж навсегда запечатлелся в его памяти. Он описывал его мне, делая паузы между словами: «Тысячи непохороненных солдат... Тысячи… Среди этих мертвых тел пролегала узкая дорога. Из-за сильного ветра они не были покрыты снегом. Здесь торчала голова, там - рука. Это был, понимаете… Это был… такой опыт… Когда мы достигли командного пункта армии, я собирался зачитать мой доклад, но они сказали: “В этом нет необходимости. Вы будете эвакуированы сегодня вечером”». Мюнх был отобран для программы подготовки офицеров Генерального штаба. Он улетел на одном из последних самолетов, вырвавшихся из Сталинградского котла. Его люди остались в окружении.

Фото 10. Герхард Мюнх, Ломар (в окрестностях Бонна), 16 ноября 2009

Через несколько дней после эвакуации из Сталинграда Мюнх получил краткий отпуск домой для встречи со своей молодой женой. Фрау Мюнх вспоминала, что ее супруг не мог скрыть мрачного настроения. Во время войны многие немецкие солдаты регулярно видели своих жен и семьи. Армия предоставляла истощенным солдатам отпуска для восстановления боевого духа. Кроме того солдаты во время отпуска на родину должны были производить потомство, чтобы обеспечить будущее арийской расы. Мюнхи поженились в декабре 1941 года. В то время как Герхард Мюнх воевал в Сталинграде, его жена ждала первенца. Многие немецкие солдаты женились во время войны. В немецких фотоальбомах того времени сохранились роскошные печатные объявления о свадебных церемониях, фотографии улыбающихся пар, жених в неизменной военной форме, невеста в наряде медсестры. Некоторые из этих альбомов содержали фотографии пленных женщин-солдат Красной Армии с подписью «Flintenweiber» (Баба с пистолетом). С точки зрения нацистов это было свидетельством разврата, царившего в советском обществе. Они считали, что женщина должна рожать солдат, а не сражаться.

Фото 11. Герхард и Анна-Елизабет Мюнх, Ломар (в окрестностях Бонна), 16 ноября 2009

Танкист Герхард Коллак заключил брак со своей женой Луцией осенью 1940 так сказать в «удаленном доступе». Он был вызван на командный пункт своей воинской части, находившейся в Польше, между которым и бюро регистрации браков в Восточной Пруссии, где находилась его невеста, была установлена телефонная связь. Во время войны немцы, в отличие от советских граждан, гораздо активнее создавали семьи. Поэтому им было что терять. Коллак был в домашнем отпуске несколько месяцев в 1941 году, а затем короткое время - осенью 1942 года, чтобы увидеть дочь Дорис. После этого он снова отправился на Восточный фронт и пропал без вести под Сталинградом. Надежда, что ее муж жив и однажды вернется из советского плена, поддерживала Луцию в конце войны во время ее бегства под бомбами из Восточной Пруссии через Дрезден в Австрию. В 1948 году она получила официальное уведомление, что Герхард Коллак умер в советском плену: «Я была в отчаянии, хотела все разнести вдребезги. Вначале я потеряла родину, потом мужа, погибшего в России».

Луция Коллак, Мюнстер, 18 ноября 2009 г.

Воспоминания о муже, которого она знала в течение двух коротких лет, прежде чем он исчез почти целую жизнь назад, и по сей день часто посещают Луцию Коллак. Для нее Сталинград - город, битва, место захоронения - это «колосс», который всей массой сдавливает ее сердце. Генерал Мюнх тоже отмечает эту тяжесть: «Мысль о том, что я выжил в этом месте... видимо, судьба вела меня, что позволило выбраться из котла. Почему именно меня? Это вопрос, который преследует меня все время». Для этих двоих и многих других наследие Сталинграда травматично. Когда мы впервые связались с Мюнхом, он согласился сфотографироваться, но дал понять, что не хотел бы говорить о Сталинграде. Но потом воспоминания полились рекой и он говорил несколько часов подряд.

Когда мы прощались, Мюнх упомянул о своем предстоящем 95-м дне рождения и сказал, что ожидает почетного гостя - Франца Шике, который был его адъютантом во время Сталинградской кампании. Мюнх знал, что Шике попал в советский плен в феврале 1943 года, но его дальнейшая судьба оставалась Мюнху неизвестной до тех пор, пока несколько лет назад Шике не позвонил ему. Проведя семь лет в лагере для военнопленных, он оказался в коммунистической Восточной Германии. Поэтому получил возможность разыскать своего бывшего командира батальона только после крушения ГДР. Смеясь, Мюнх наставлял нас не дискутировать с Шике по поводу его довольно странных политических взглядов.

Когда несколько дней спустя мы посетили скромную квартиру Шике в Восточном Берлине, то были поражены, насколько его восприятие войны контрастирует с воспоминаниями других немцев. Отказываясь говорить на языке личной травмы, он настаивал на необходимости размышлять об историческом значении войны: «Мои личные воспоминания о Сталинграде не имеют никакого значения. Я озабочен тем, что мы не в состоянии прийти к пониманию сути прошлого. Тот факт, что лично мне удалось выбраться оттуда живым - это только одна сторона истории». По его мнению, это была история «международного финансового капитала», который выигрывает от всех войн прошлого и настоящего. Шике был одним из многих немецких «сталинградцев», которые оказались восприимчивыми к советскому послевоенному «перевоспитанию». Вскоре после освобождения из советского лагеря он вступил в СЕПГ, восточногерманскую коммунистическую партию. Большинство западных немцев, выживших в советском плену, описывали его как ад, но Шике настаивал на том, что Советы были гуманными: они вылечили тяжелое ранение головы, которое он получил во время осады Сталинграда и они предоставляли пленным пищу.

Франц Шике, Берлин, 19 ноября 2009.

Между западногерманскими и восточногерманскими воспоминаниями о Сталинграде и по сей день пролегает идеологический разрыв. Однако совместный опыт переживания военных тягот помогает установить тесные личные связи. Когда Мюнх и Шике встретились после десятилетий долгой разлуки, отставной генерал бундесвера попросил своего бывшего адъютанта, чтобы он обращался к нему на «ты».

Немцы и русские, выжившие в Сталинграде, вспоминают его, как место невообразимого ужаса и страданий. В то время как многие русские придают своему боевому опыту глубокую личную и общественную значимость, немецкие ветераны борются с травматическими последствиями разрыва и потерь. Мне кажется крайне важным, чтобы русские и немецкие воспоминания о Сталинграде вступили в диалог. Сталинградская битва, которая является поворотным моментом войны и возвышается в ландшафтах национальной памяти России и Германии, заслуживает этого.

С этой целью, я создал небольшую выставку, представляющую портреты и голоса русских и немецких ветеранов. Выставка открылась в Волгоградском музее-панораме, который посвящен исключительно памяти Сталинградской битвы. Массивная бетонная конструкция, построенная на исходе советского времени, расположена на возвышенном берегу Волги, на том месте, где осенью и зимой 1942/43 происходили ожесточенные бои. Именно здесь Герхард Мюнх и его адъютант Франц Шике сражались на протяжении нескольких месяцев, стремясь установить контроль над рекой. В нескольких сотнях метров к югу находился вкопанный в крутой речной берег командный пункт советской 62-й армии под командованием Чуйкова, где Анатолий Мережко и другие офицеры штаба координировали советскую оборону и контрнаступление.

По мнению многих пропитанная кровью почва, на которой стоит музей, является священной. Поэтому его директор изначально возражал против идеи повесить рядом портреты русских и немецких солдат. Он утверждал, что советские «герои войны» будут осквернены присутствием «фашистов». Кроме него, некоторые местные ветераны также выступали против предполагаемой выставки, утверждая, что «непостановочные» портреты участников войны в домашней обстановке, часто без парадной формы, отдают «порнографией».

Эти возражения были сняты в значительной мере с помощью генерал-полковника Мережко. Один из самых старших по званию среди живущих советских офицеров он специально прилетел из Москвы, чтобы посетить выставку. На ее открытии Мережко, одетый в гражданский костюм, произнес трогательную речь, в которой призывал к примирению и прочному миру между двумя странами, ранее не раз воевавшими друг с другом. К Мережко присоединилась Мария Фаустова, которая предприняла девятнадцатичасовое путешествие на поезде, чтобы продекламировать на память стихотворение, посвященное дню Победы. В стихотворении говорилось о тяготах и потерях, выпавших на долю советских граждан за четыре долгих года войны. Когда Мария дошла до строфы, посвященной Сталинградской битве, она расплакалась. (Несколько немецких ветеранов тоже хотели присутствовать на выставке, но слабое здоровье заставило их отменить поездку.)

С точки зрения человеческих потерь Сталинград сравним с битвой под Верденом во время Первой мировой войны. Параллель между двумя сражениями не ускользнула от современников. Уже в 1942 году они со смесью страха и ужаса именовали Сталинград «вторым» или «красным Верденом». На территории находящегося под управлением французского правительства Верденского мемориала расположен Дуамонский оссуарий, где захоронены останки 130 тысяч неопознанных солдат, сражавшихся между собой армий. Внутри него создана постоянная экспозиция, представляющая огромные портреты ветеранов обеих сторон - немцев, французов, бельгийцев, британцев, американцев, которые держат в руках свои фотографии времен войны. Может быть, в один прекрасный день в Волгограде будет создан аналогичный памятник, который воздавая почести подвигу советских воинов, ради памяти о человеческой цене Сталинградской битвы соединит их в диалоге с лицами и голосами бывших противников.

Реквизиты

Я был членом коммунистической партии Великобритании до ее распада в 1991 году.

Хочу сказать, что не считаю себя историком. Я родился в бедной семье рабочего класса. Получил только государственное образование и на сегодняшний день не говорю на родном языке...

Основная часть моего рассказа будет посвящена тому как я, мальчик из Шлезвиг Гольштейна, оказался участником “наполеоновского” поражения в Сталинграде. Иногда я задумываюсь, почему история нас не учит? Наполеон в 1812 году напал на Россию. Его войско численностью в 650 000 человек вторглось со стороны Восточной Пруссии и начало продвигаться к Смоленску и Москве, но было вынуждено отойти. Русская армия преследовала отступающих и когда французы вернулись в Париж, их армия насчитывала лишь 1400 солдат. Разумеется, отнюдь не все 650 000 были солдатами, и лишь половину из них составляли французы, остальные были немцами и поляками. Многим необразованным крестьянам вступление в наполеоновскую армию казалось отличной идеей. Мы тоже при нападении на Советский Союз по плану операции под кодовым названием Барбаросса думали, что мы самые сильные и умные, но нам известно, что из этого вышло!

Я родился в 1922 году в Шлезвиг Гольштейне. Мой отец был разнорабочим. До 1866 года Шлезвиг Гольштейн принадлежал Дании. Бисмарк и Прусская Армия объявили войну Дании, после окончания которой Шлезвиг Гольштейн отошел немцам. Во время моей службы в России температура в холоднейший день упала до -54 градусов. Я тогда сожалел, что Дания не выиграла ту войну, и мне пришлось ехать с немцами в Россию и страдать от этого ужасного холода в 1942 году. В конце концов, несмотря на нашу национальность, мы все одна большая семья. Сейчас я это знаю, а тогда не понимал.

1930 годы в Германии

Пока мне не исполнилось десять (с 1922 до 1932 года) я жил в Веймарской республике, появившейся после свержения Кайзера в 1919 году. Я пережил это когда был маленьким мальчиком. Очевидно, я совсем не понимал что происходит. Мои родители любили меня и делали все возможное, но я помню то смутное время - забастовки, стрельбу, кровь на улицах, рецессию, 7 миллионов безработных. Я жил в квартале для рабочих под Гамбургом, где людям приходилось очень тяжело. Шли демонстрации с красными флагами, на которых женщины несли своих детей, толкали детские коляски и скандировали: “Дайте нам хлеба и нам работу”, а рабочие кричали “Революцию” и “Ленин”.

Мой отец был левых взглядов и многое мне объяснял. Правящий класс Германии был напуган происходящими событиями и решил что-то предпринять. Я видел уличные бои, от которых я был вынужден убегать, но они казались мне частью обычной жизни.

В канун рождества 1932 года мне было 10 лет. Немного спустя, 30 января 1933 года, в Рейхстаге взорвалась бомба. Вскоре Гитлера назначили канцлером Германии. Моя мать всё спрашивала, как же Гинденбург такое допустил, ведь мы знали, что нацисты были отморозками - партией расистов, только и говоривших, что о мести и избиениях.

Мне это всё казалось интересным и увлекательным, хоть мать и говорила мне, что они просто бандиты. Я постоянно видел маршировавших по улицам городов таких впечатляющих меня бойцов штурмовых отрядов в коричневой форме. Будучи юношами, мы пели их песни и гордо шагали вслед за ними. В последних трех колоннах, в конце маршировок приезжали мусорщики и, если люди на тротуарах не салютовали флагу, то они их заставляли. Позже я вступил в Гитлерюгенд, и мне было стыдно показаться матери.

Гитлер был назначен для подавления рабочего класса.

Гитлер стал рейхсканцлером. Еще десять лет назад о нем никто не слышал. Название «нацист» (происходящее от Национал-социалистической рабочей партии Германии) привлекало достаточное количество людей, разочаровавшихся в традиционных политических партиях. Некоторые были искренними социалистами, которые готовы были дать Гитлеру шанс, полагая, что он не мог быть хуже старых партий. Когда Гитлер и его подручные держали речь, то она всегда касалась возвращения Германии былого величия, нападок на евреев, как низших человеческих существ, с которыми нужно было разобраться. Следовательно наведение в мире порядка становилось богом данной миссией немецкого народа, хочет он того или нет.

Выборов не было. Гитлера назначили в одночасье. Выборы были упразднены для того, чтобы дать власть Гитлеру. Зачем? Нацисты не были традиционной политической партией. Так кто же наделил их властью? Гинденбург представлял правящий класс - военных, производителей оружия, баронов Рура, банкиров, церквовников и землевладельцев-аристократов. Когда Гитлер пришел к власти отец сказал, что он только прислужник богатых. Теперь я знаю, что он был прав. Они дали Гитлеру власть для подавления бунта рабочего класса против плохих жизненных условий. Гитлер даже не был уроженцем Германии. Он был армейским капралом, бродягой из Вены. У него не было образования, он просто призывал к мести. Как в такой высокоразвитой и образованной стране как Германия стал возможен приход к гражданской и военной власти человека подобного Гитлеру? В одиночку он этого бы не смог. Его партия ничего собой не представляла. За этим стояли заказчики, которые пошли на это стремясь предотвратить повтор русской революции.

Гитлер обладал исполнительной властью, но был не диктатором, а лишь номинальным главой. Он не был достаточно умен, чтоб управлять таким сложным механизмом как немецкое государство.

Нацисты создали концлагеря. Мой отец всегда говорил, что рабочим нужно бороться за свои права, потому, что негодяи трудоустраивают нас только для получения прибыли, а напугать их можно только восстанием, которое может перерасти в революцию. Однажды бойцы штурмовых отрядов приехали на двух автомобилях в 3 часа утра и забрали нашего соседа, председателя профсоюза. Его увезли в концлагерь. Моя мать рассказала мне об этом, и с тех пор отец наказал мне молчать о его взглядах, а не то он отправится в концлагерь. Арест одного человека из нашего района послужил хорошей тактикой запугивания и устрашения всех его жильцов. Тогда мне было 11 или 12 и я думал, что он просто идиот, а я-то всё знаю. Мой отец думал, что сделать ничего нельзя, и кроме молчания у него не было другого выхода. Первыми в концлагеря забрали коммунистов, а затем начали арестовывать даже прогрессивных священников и всех высказывающихся против режима. Стоит открыть рот, и ты исчез. Нацистская власть держалась на страхе и терроре.

Гитлерюгенд

Я оказался в Гитлерюгенде. Был принят закон, разрешающий существование только одной юношеской организации, и молодежная группа при моей церкви перешла в Гитлерюгенд. Мне он нравился. В нем состояли все мои друзья. Отец сказал, что мне стоит остаться там, потому что в данных обстоятельствах нам обоим станет хуже, если я её покину. Когда в 15 лет я ушел из школы, мой отец, железнодорожник, устроил меня подмастерьем у слесаря на железной дороге. Первым вопросом на заявке на работу был: “ Когда ты вступил в Гитлерюгенд?” Если ты никогда не был членом этой организации, скорее всего тебя не взяли бы работу - таким образом оказывалось косвенное давление (не через закон) для того, чтобы заставить молодых людей вступить в Гитлерюгенд. Но я должен признать, что мне там нравилось. Мы были бедными, у меня было мало одежды, и мне её шила мать. А в Гитлерюгенде мне выдали коричневую рубашку. Мой отец никогда бы мне её не купил, так как у нас не было денег, но на очередном собрании мне выдали пакет, который я отнёс домой. В нем было две рубашки. Мой отец ненавидел форму, но ему приходилось смотреть как я её ношу. Он понимал, что это значит. Мы, гитлерюгендцы, гордо маршировали с барабанами и свастикой в сопровождении фанфар. Все это проходило в обстановке строжайшей дисциплины.

Мне нравились лагеря, которые были расположены в красивых местах, например в замке Турингена. У нас, юнош, появилась возможность много заниматься спортом. Когда мы хотели играть в футбол на улице в нашем бедном районе, никто не мог позволить себе купить мяч, а в Гитлерюгенде все это имелось в нашем распоряжении. Откуда брались на это деньги? Скорее всего из денежных средств, переданных производителями оружия. Гитлера наделили властью для подготовки к войне, которая могла спасти Германию от экономического коллапса.

Я помню то время, когда было 7 миллионов безработных. По истечении 18 месяцев после прихода Гитлера к власти осталось совсем мало тех, кто не был трудоустроен. В доках началась постройка флота - военных кораблей – линкора «Бисмарк», крейсера «Ойген», подводных лодок. В Германии даже стало не хватать рабочих рук. Людям это нравилось, но мой отец говорил, что если вся работа только подготовки к войне, то что-то явно не так.

В Гитлерюгенде мы научились стрелять и бросать гранаты, атаковать и занимать. Мы играли в грандиозные военные игры. Нас учили вокруг костров, где мы пели нацистские песни: “Пусть еврейская кровь капает с наших ножей” и другие. Родителей шокировало наше скатывание в варварство. Но я ни в чём не сомневался. Нас готовили к войне.

Несколько лет спустя немцы оккупировали огромные территории, в 4-5 раз превышающие размер Великобритании. Эти территории удерживались за счет того, что немецкая молодежь была подготовлена в гитлеровских лагерях. Я верил, что мы, немцы, сможем исправить тот беспорядок, в котором оказался мир.

В танковой дивизии

В 18 лет меня призвали и командировали в панцердивизию. Я очень гордился, что в таком раннем возрасте меня отобрали для танковой дивизии. Учения были очень трудными. Я приходил домой в своей форме и считал, что все шло великолепно. Наши инструкторы говорили нам, что они выбьют из нас индивидуализм и создадут на его месте нацистский социалистический дух. Им это удалось. Когда мы подходили к Сталинграду, я все еще верил в это.

Наш офицерский состав в Вермахте почти полностью состоял из землевладельцев- аристократов с приставкой “фон”. Постоянно усиливалась военная пропаганда. Мы узнали, что “мы” должны что-то сделать с Польшей перед тем как они нападут на нас, встать на защиту свободного мира. Теперь история повторилась с Бушем и Блэром. Мы напали на Польшу 1 сентября 1939 года. Когда взорвалась бомба в Берлине, нам сказали, что это акт терроризма, совершенный против нас, свободолюбивых людей. То же самое говорится и сейчас, когда нас готовят к новой войне. Та же самая атмосфера лжи и дезинформации.

Меня призвали в 1941 году, когда операция 22 июня началось осуществление плана «Барбаросса». Я тогда находился на учениях. Когда объявили войну против Советского Союза, танковая дивизия находилась во Франции. Вначале немецкая армия и дисциплина в ней с военной точки зрения намного превосходила армии других стран. Наши войска вошли в Советский Союз относительно легко. Моя 22-я панцердивизия была переправлена на поезде туда только к зиме 1941 года. Во Франции погода была терпимой, и первая часть путешествия была приятной, несмотря на время года. В Германии было холоднее, а в Польше шел снег. В Советском Союзе все было белым от снега.

Тогда мы верили, что мы должны принять за честь умереть, сражаясь за Отечество. Мы прошли через город в Советском Союзе, который назвался Таненбург. Ранее тут прошла битва с участием танков. Перед нами стояла картина, к которой 18 летние люди не были готовы. Мы не знали, через что нам предстоит пройти, только что нужно исполнять приказы. Я начал раздумывать: несмотря на то, что большинство сожженных танков были русские, один из них был немецкий, совсем как мой, и я не мог понять, как танкисту удалось выжить, ведь выбраться из горящего танка очень сложно. Но тут я понял, что он, вероятно, не выбрался, а погиб прямо в танке.

В первый раз я понял, что мне не хотелось умирать. Говорить о великих битвах интересно, каковы они в реальности? Мой национал-социалистический дух не заслонит от пуль. Так меня настигли первые сомнения.

Мы вошли в Крым в составе 11-ой армии Манштейна. Наступление началось поздней зимой/ранней весной. Я прошел через мое первое сражение. Мы победили. Но однажды, когда я вёл танк, произошло одно отрезвляющее событие. Меня учили никогда его не останавливать. Остановишь - и ты мертв. Я подъезжал к узкому мосту, который нужно было пересечь. Приблизившись, я увидел троих русских солдат, несущих своего раненого товарища, в сопровождении немецких охранников. Увидев меня, они бросили раненого. Я остановился, чтобы его не задавить. Мой командир приказал продолжить движение. Мне пришлось переехать раненого, и он скончался. Так я стал убийцей. Я считал нормальным убивать в бою, но не беззащитных людей. Это породило во мне сомнения. Но об этом постоянно колебаться, можно сойти с ума. После сражения нам вручили медали. Это было замечательно. Мы взяли Крым. Победа над армией врага, захват деревень – все это казалось очень увлекательным. Затем на поезде нас перебросили на материк для соединения с частями генерала Паулюса. Это было весной 1942 года. Я принимал участие в продвижении к Волге. Мы побили Тимошенко. Я лично участвовал во многих битвах. Затем мы двинулись на Сталинград.

По пути время от времени нас собирали политкомиссары для оперативной сводки. Наш комиссар был майором нашего подразделения. Мы сидели на траве, а он был в центре. Он сказал, что в его присутствии не нужно стоять. Он спросил: “Как вы думаете, почему вы в России?” Я стал думать, где он нас пытается подловить. Кто-то сказал: ”Чтобы защитить честь нашего Отечества” Майор сказал, что это ерунда, которую рассказывает Геббельс, а мы воюем не за лозунги, а за реальные вещи. Он сказал, что когда мы разобьем пролетарскую армию отбросов, наши битвы на юге закончатся. Куда мы направимся после? Ответ был - к нефтяным залежам на Кавказе и Каспии. После? Мы не имели представления. Скажем, если бы мы продвинулись около 700 км на юг, мы бы оказались в Ираке. В то же время Роммель, ведущий бои в районе дельты Нила, двинулся бы на восток и тоже вошел бы в Ирак. Без захвата этих важных нефтяных ресурсов, сказал он, Германия не может быть лидирующей державой. И теперь, глядя на сегодняшнюю ситуацию - все опять сводится к нефти.

“Шокирующие впечатления” от общения с военнопленным коммунистом

В какой-то момент меня сильно ранили. Я попал в госпиталь, где врачи установили, что я более не пригоден для ведения активных боевых действий.

Теперь я процитирую выдержки из своей книги “Сквозь ад за Гитлера” ((Spellmount, Staplehurst, 1990, p.77-81), новое издание которой должно вскоре выйти в свет:

“На санитарном поезде нас доставили в госпиталь в Сталино. Несмотря на то, что первое время рана моя заживать не хотела, в госпитале мне понравилось. Несколько недель вдали от фронта показались мне подарком свыше.

Большинство персонала этого госпиталя, включая хирургов, состояло из русских. Уход за больными по меркам войны был вполне удовлетворительным, и когда пришло время выписываться, русский доктор сказал мне на прощание с коварной усмешкой: “Давай, ступай дальше на Восток, молодой человек, в конце концов, ты ведь для этого сюда пришел!” Я даже не понял, понравилась ли мне эта ремарка и хотелось ли мне вообще идти дальше на Восток. Ведь мне не было еще и двадцати, мне хотелось жить и совсем не хотелось умирать.

Хотя моё состояние было удовлетворительным для выписки из госпиталя, я все же еще не был готов к участию в военных действиях в составе моей дивизии, находившейся на линии фронта и пробивающейся по направлению к Ростову. Поэтому меня командировали в подразделение, обеспечивающего охрану лагеря для военнопленных где-то между Донцом и Днепром. Большой лагерь был разбит в степи под открытым небом. Кухня, складские помещения и тому подобное размещались под навесом, в то время как бесчисленным военнопленным приходилось укрываться чем под руку попадётся. Наш паёк был довольно скуден, впрочем пленным приходилось ещё хуже. Надо сказать, летние дни были довольно погожими, и русские, привыкшие к тяжелой жизни, нормально переносили эти жуткие условия. Границей лагеря служил вырытый по периметру лагеря круглый ров, к которому пленным не разрешалось приближаться. Внутри лагеря с одной стороны располагались помещения колхоза. Все они был обнесены колючей проволокой с одним охраняемым входом. Меня и дюжину таких же полуинвалидов приставили к охране внутренней части лагеря.

Большинству боеспособных солдат конвойная служба казалась отупляющим наказанием. Кроме того, это было скучнейшее занятие, и все происходившее во внутренней части колхоза казалось несколько странным. Ключом ко всему, как я полагаю, был печально известный “приказ о комиссарах” Гитлера, согласно которому все пленные политруки (комиссары) и другие члены коммунистической партии подлежали расстрелу. Таким образом, для коммунистов приказ означал то же самое, что для евреев “окончательное решение”. Мне кажется, к тому времени большинство из нас смирилось с тем, что коммунизм равноценен преступлению, а коммунисты считались преступниками, что освобождало нас от какой-либо необходимости доказательства вины в рамках законности. Именно тогда мое сознание настигла мысль о том, что я охраняю лагерь, специально предназначенный для уничтожения “коммунистического заразы”.

Любой военнопленный, оказывающийся на территории колхоза, никогда не выходил на волю. Не могу утверждать, что они знали об уготованной им судьбе. Среди военнопленных было достаточно много тех, кого выдали свои же товарищи из внешней части лагеря, но даже в самых неубедительных случаях, когда пленные клятвенно уверяли в том, что никогда не состояли в рядах коммунистической партии, не были убежденными коммунистами и, более того, всегда оставались антикоммунистами - даже в таких случаях их из лагеря не освобождали. Но наши обязанности сводились исключительно к вооруженной охране территории, а всем заведовали здесь представители Sicherheitsdienst или сокращенно СД под командованием штурмбаннфюрера СС, что равнялось званию майора в Вермахте. Во всех случаях сначала проводилось формальное расследование, а после него казнь, всегда в одном и том же месте - у стены полусгоревшей избы, которую снаружи ниоткуда не просматривалась. Место погребения, несколько длинных рвов, находилось дальше на отшибе.

Меня, пропитанного нацистской “школой” в учебных заведениях и в рядах Гитлерюгенда, это первое впечатление прямой встречи с настоящими коммунистами поначалу озадачило. Пленные, ежедневно доставляемые сюда в лагерь, будь то поодиночке, или небольшими группами, были совсем не такими, какими я их себе представлял. На самом деле Они и в самом деле отличались от остальной массы пленников во внешнем участке лагеря, которые своим видом и поведением сильно походили на обычных крестьян востока Европы. Что меня больше всего поражало в политруках и членах компартии, так это присущие им образованность и чувство собственного. Я никогда, или почти никогда, не видел, чтобы они стонали или жаловались, никогда ни о чем не просили для себя. Когда подходил час казни, а казни происходили постоянно, они принимали её с высоко поднятой головой. Почти все производили впечатление людей, которым можно безгранично доверять; я был уверен, что повстречайся я с ними в мирных условиях, они вполне могли бы стать моими друзьями.

Все дни походили один на другой. Мы либо по несколько часов стояли у ворот с напарником, либо прохаживались вокруг поодиночке с заряженными и готовыми к выстрелу винтовками на плече. Обычно под нашей опекой находились до десятка или чуть больше “посетителей”. Содержались они в вычищенном свинарнике, который в свою очередь был окружен колючей проволокой, несмотря на то, что находился во внутренней части лагеря. Это была тюрьма внутри тюрьмы, которая тоже находилась в заключении. Охрана была организована так, что у пленных не было никаких шансов на побег, так что нам было почти не о чем беспокоиться. Поскольку нам приходилось видеть их почти круглые сутки, мы знали их всех в лицо и часто даже по имени. Именно мы сопровождали их туда, где проводилось “расследование”, и именно мы конвоировали их в последний путь до места расстрела.

Один из пленных благодаря выученному в школе достаточно сносно говорил по-немецки. Я уже не припомню его фамилию, но звали его Борис. Поскольку я тоже неплохо владел русским, хоть и коверкал падежи и склонения, мы без труда общались, обсуждая множество тем. Борис был лейтенантом, политруком, примерно на два года старше, чем я. В разговоре выяснилось, что и он, и я учились на слесаря, он - в районе Горловки и Артемовска на крупном промышленном комплексе, я - в железнодорожной мастерской в Гамбурге. Во время наступления мы проходили через его родную Горловку. Борис был светловолосый, ростом около метра восьмидесяти, с веселыми голубыми глазами, в которых даже в плену мелькал добродушный огонек. Часто, особенно в поздние часы, меня тянуло к нему и хотелось поговорить. Я все время называл его Борисом, поэтому он тоже спросил у меня, может ли он называть меня по имени, в этот момент нас поразило то, насколько легко могут сходиться люди. В основном мы беседовали о наших семьях, школе, местах, где родились и где обучались своей профессии. Я знал по именам всех его братьев и сестер, знал, сколько им лет, чем занимались его родители, даже некоторые их привычки. Разумеется, он страшно тревожился за их судьбу в городе, оккупированном немцами, а никак не мог его утешить. Он даже назвал мне их адрес и попросил меня, на случай если мне доведется быть в Горловке, разыскать их и все рассказать им. “Но что я мог им рассказать?”- спрашивал я себя. Я думаю, мы оба прекрасно понимали, что я никогда не стану разыскивать их, и его семья никогда не узнает о судьбе их Бориса. Я тоже рассказал ему о своей семье и обо всем, что мне дорого. Я рассказал ему о том, что у меня есть девушка, которую я люблю, хотя между нами ничего серьезного не было. Борис понимающе улыбнулся и рассказал, что у него тоже есть девушка, студентка. В такие моменты нам казалось, что мы очень близки, но тут же к нам приходило жуткое сознание того, что между нами стоит пропасть, по одну сторону которой - я, охранник с винтовкой, а по другую - он, мой пленник. Я отчетливо понимал, что Борис уже никогда не сможет обнять свою девушку, однако я не знал, понимает ли это Борис. Я знал, что единственным его преступлением было то, что он был военным, к тому же политруком, и инстинктивно я чувствовал, что происходящее очень и очень неправильно.

Как ни странно, но мы практически не обсуждали армейскую службу, и в том, что касалось политики, у нас с ним не было точек соприкосновения, как не было и некоего общего знаменателя, к которому можно было бы подвести наши рассуждения. Несмотря на огромную человеческую близость во многих отношениях, между нами была бездонная пропасть.

И вот пришла последняя ночь для Бориса. Я узнал от наших сотрудников СД, что завтра утром он должен быть расстрелян. Днем его вызвали на допрос, с которого он вернулся избитым, со следами кровоподтеков на лице. Похоже было, что его ранили в бок, но он ни на что не жаловался, я тоже ничего не сказал, потому что в этом не было смысла. Я не знал, осознавал ли он, что его готовят к расстрелу на следующее утро; я тоже не стал ничего говорить. Но, будучи человеком достаточно умным, Борис наверняка понимал, что происходит с теми, кого уводили, и кто никогда больше не возвращается.

Я заступил на ночной пост с двух до четырех утра, ночь была тихая и удивительно теплая. Воздух был наполнен звуками окружающей природы, в пруду, расположенном неподалеку от лагеря, можно было слышать дружное кваканье лягушек почти в унисон. Борис сидел на соломе у свинарника, прислонившись спиной к стене, и играл на крохотной губной гармошке, которая легко помещалась незамеченной у него в руке. Эта губная гармошка была единственной вещью, оставшейся у него, потому что все остальное отобрали при первом обыске. Мелодия, которую он играл в этот раз, была необычайно красивой и грустной, типичной русской песней, рассказывающей о широкой степи и любви. Потом кто-то из его друзей велел ему замолчать, дескать, спать не даешь. Он посмотрел на меня, как бы спрашивая: играть дальше или замолчать? Я в ответ пожал плечами, он спрятал инструмент и сказал: “Ничего, давай лучше поговорим”. Я прислонился к стене, взглянул на него сверху вниз и мне стало неловко, потому что я не знал о чем говорить. Мне было необычайно грустно, я хотел вести себя как обычно - по-дружески и возможно помочь чем-то, но как? Я даже не помню, как это произошло, но в какой-то момент он испытующе посмотрел на меня, и мы впервые заговорили о политике. Возможно, в глубине души мне самому хотелось понять в этот поздний час, почему он так страстно верил в правоту своего дела или же, по крайней мере, получить признание того, что дело это неправое, что он во всем разочаровался.

А как же теперь ваша мировая революция? - спросил я. - Теперь все кончено, и вообще, это преступный заговор против мира и свободы и был таковым с самого начала, разве нет?

Дело в том, что как раз в это время казалось, что Германия неминуемо одержит блистательную победу над Россией. Борис немного помолчал, сидя на снопу сена и поигрывая в руках своей губной гармошкой. Я понял бы, если бы он на меня рассердился. Когда он не спеша поднялся, подошел ко мне поближе и посмотрел мне прямо в глаза, я заметил, что он все-таки чрезвычайно волновался. Его голос, однако, был спокойным, несколько печальным и полным горечи от разочарования - нет, не в своих идеях, а во мне.

Генри! - сказал он. - Ты рассказал мне многое о своей жизни, о том что ты, как и я, из бедной семьи, из семьи рабочих. Ты достаточно добродушный, и не глупый. Но, с другой стороны, ты очень глуп, если жизнь так тебя ничему и не научила. Я понимаю, что те, кто промывал тебе мозги, поработали на славу, и ты бездумно проглотил всю эту пропагандистскую чепуху. И, что самое печальное, ты позволил внушить себе идеи, которые напрямую противоречат твоим собственным интересам, идеи, превратившие тебя в послушное жалкое орудие в их коварных руках. Мировая революция - часть развивающейся мировой истории. Даже если вы и выиграете эту войну, в чем я серьезно сомневаюсь, революцию в мире не остановить военными средствами. У вас мощная армия, вы можете нанести огромный ущерб моей Родине, вы можете расстрелять много наших людей, но идею вам не уничтожить! Это движение на первый взгляд дремлет и незаметно, но оно есть, и оно скоро гордо выдвинется вперед, когда все неимущие и угнетенные простые люди в Африке, в Америке, в Азии и в Европе пробудятся от спячки и восстанут. Однажды люди поймут, что власть денег, власть капитала не только угнетает и обирает их, но в то же время обесценивает заложенный в них человеческий потенциал, в обоих случаях позволяет использовать их лишь как средство получения материальной выгоды, словно они безвольные слабые фигурки, а затем выбрасывает их за ненадобностью. Как только люди поймут это, маленький огонек превратится в пламя, эти идеи подхватят миллионы и миллионы во всем мире, и сделают все, что нужно во имя человечества. И не Россия сделает это за них, хотя именно русский народ первым сбросил цепи рабства. Люди мира сделают это ради себя самих и их стран, восстанут против своих собственных угнетателей так, как представится необходимым и тогда, когда придет час!

Во время его пылкой речи, я не мог ни прервать его, ни возразить ему. И хотя говорил он вполголоса, слова его невероятно меня потрясли. Никому и никогда еще не удавалось затронуть струны моей души настолько глубоко, я чувствовал себя беспомощным и обезоруженным перед сознанием того, что донесли до меня его слова. И чтобы нанести мне последний сокрушительный удар, Борис указал на мою винтовку и добавил, что “эта штука не имеет никакой силы против идей”.

И если ты считаешь, что можешь сейчас разумно возразить мне - заключил он, - то, прошу тебя обойтись без всех бессмысленных лозунгов об отечестве, свободе и боге!

Я почти задохнулся от охватившей меня ярости. Естественной реакцией было поставить его на место. Но одумавшись, я решил, что жить ему оставалось всего несколько часов и для него это, наверное, был единственный способ высказаться. Я должен был вскоре смениться с поста. Не желая устраивать прощальных сцен и говорить ему ни “до свидания!”, ни “Auf Wiedersehn”, я просто взглянул ему прямо в глаза, наверное в моих глазах стояла некая смесь гнева и сочувствия, может быть ему даже удалось заметить в нем проблески человечности, после чего развернулся на пятках и медленно побрел вдоль конюшен туда, где мы размещались. Борис даже не шелохнулся, не произнес ни слова и не двигался пока я шел. Но я точно знал - я чувствовал это - что он неотрывно смотрел мне вслед, пока я плелся со своей дурацкой винтовкой.

На горизонте показались первые лучи восходящего солнца.

Мы, охранники, тоже спали на сене, и я всегда любил прийти с поста, завалиться и заснуть. Но тем утром мне было не до сна. Я, даже не раздевшись, лег на спину и смотрел на медленно светлеющее небо. Беспокойно ворочаясь в разные стороны, я жалел Бориса, да и себя тоже. Я был не в силах понять многих вещей. После восхода солнца я услышал несколько выстрелов, короткий залп, и все было кончено.

Я тут же вскочил и отправился туда, - где я знал - были приготовлены могилы. Было прекрасное утро во всем летнем великолепии и красоте, пели птицы, и все было таким, словно ничего не произошло. Мне повстречался уныло бредущий расстрельный взвод с винтовками на плече. Солдаты кивнули мне, видимо удивленные тем, что я пришел. Двое или, может быть, трое пленных закапывали тела расстрелянных. Кроме Бориса там было еще три тела, и их уже успели частично забросать землей. Я смог узнать Бориса, его рубашка смялась, он был босиком, но кожаный ремень все еще был на нем, весь в пятнах крови. Пленные удивленно посмотрели на меня, как бы вопрошая что я здесь делаю. Выражение их лиц было угрюмым, но кроме этого я мог заметить страх и ненависть в их глазах. Я хотел было у них спросить, что стало с губной гармошкой Бориса, отобрали ли ее у него до расстрела, или она так и осталась у него в кармане. Но тут же отказался от этой идеи, подумав, что пленные могут заподозрить, что я собрался обобрать мертвого. Повернувшись, я пошел к конюшне, чтобы наконец уснуть.

Я почувствовал огромное облегчение, когда меня вскоре сочли “пригодным к бою”, и я должен был опять присоединиться к моей дивизии, которая сражалась на многих фронтах. Как бы ни было тяжело на передовой, по крайней мере, там меня не преследовали сводящие с ума мучительные переживания, так я обманывал собственную совесть и рассудок.

Товарищи были рады моему возвращению. Волга была совсем рядом, и русские сражались со всей доблестью, демонстрируя всё на что способны. Некоторые из моих близких друзей погибли в бою. Выстрелом в голову был убит наш командир роты обер-лейтенант Штеффан. Как ни горестно было слышать о гибели приятелей, я все же понимал, что это война. Но казнь Бориса не укладывалось в моей голове - почему? Она казалась мне похожей на распятие Христа.

На подступах к Сталинграду

Все мы надеялись, что лето 1942-го будет грандиозным. Мы пытались зажать Красную Армию в клещи, но русские всегда отступали. Мы думали, оттого, что они трусы, но вскоре поняли, что это не так.

В районе Донбасса мы вошли в город, где было много заводов. По приказу советского правительства их разобрали на части и перенесли все оборудование на восток от Урала. Там было налажено массовое производство танков Т-34 - самых успешных танков в мировой истории. Т-34 разбили все наши надежды на победу.

В составе нашей армии были сотрудники по экономическим вопросам, они носили зеленую форму. Эти офицеры осматривали заводы, и я видел, как они расстраивались, обнаружив, что там ничего не осталось. Они рассчитывали на то, что смогут завладеть всем оборудованием.

До этого я никогда не был в Сталинграде. Мы не смогли захватить ни одного русского солдата, так как они буквально исчезли из поля зрения, сформировав партизанские отряды. На нашей стороне сражались иностранные войска, например, военные из Румынии. Мы использовали иностранцев для охраны флангов позади Сталинграда, но наши союзники не были должным образом вооружены, а их дисциплина оставляла желать лучшего по сравнению с нашей армией, поэтому атаковали их. Наше подразделение расположилось позади румын, и мы бились с русскими, прорвавшимися через ряды румынских солдат. Это было в ноябре 1942 года. Мы почувствовали что-то неладное, стоя на посту. Русский Т-34 был лучшим танком второй мировой, я мог узнать его по звуку дизельного двигателя, и мне показалось, что я слышу огромное множество этих танков, едущих где-то вдалеке. Мы доложили офицерам о приближении техники. Офицеры нам ответили, что с русскими было практически покончено, и боятся нам нечего.

Как только мы пришли в боевую готовность, мы поняли, что это было только вступлением к грандиозному действу. Основная его часть была впереди. Огонь артиллерии на мгновенье прекратился, и мы услышали, как танки завелись. Они начали наступление рано утром, включив фарыи ведя по нам огонь. Танки пришли за нами. Я вспомнил того офицера, который подумал, что это один танк разъезжает взад-вперед, а теперь впереди оказались сотни приближающихся машин. Между нами был овраг. Русские танки въехали в него и тут же легко выбрались, и тогда я понял, что нам конец. Я укрылся в землянке, как последний трус и, дрожа от страха, забился в угол, где, как мне казалось, танку меня не раздавить. Они просто проехали через наши позиции нас. Было слышно много криков - русская речь, голоса румын. Я боялся пошевелиться. Было 6 утра. В восемь или около половины девятого стало тише. Один из моих сослуживцев, Фриц, был убит. Раненые кричали в агонии. Раненых и убитых русских солдат забрали, а немецев и румынов оставили лежать. Мне было двадцать лет, и я не знал что делать.

Раненым нужно было помочь. Но я не умел оказывать первую помощь, у меня не было медикаментов, и я знал, что у них не было надежды выжить. Я просто ушел, оставив позади 15-20 раненых. Один немец крикнул мне, что я веду себя как свинья. Я осознавал, что ничего для них не могу сделать и мне лучше уйти, зная, что я не в силах помочь. Я пошел в бункер с печкой. Внутри было тепло, на полу лежала солома и одеяла. Выйдя насобирать дров, я услышал, как в обрыве работает двигатель. Это был разбитый русский внедорожник, рядом с ним лежало немного дров. Два офицера подошли ко мне, и я отступил. Они решили, что я русский солдат, который накинул немецкое пальто. Я отдал честь. Он показал жестом, что у него болел зад. Я развел огонь и проспал весь день. Мне было страшно просыпаться. Что ждало меня впереди?

Я собрался уйти, как только стемнеет. В Гитлерюгенде нас научили ориентироваться по Полярной звезде. Я пошёл на запад. Я не знал, что происходило: был ли Сталинград у русских, и потерпела ли поражение 6-я немецкая армия Вермахта. Я шел как раз к тому месту, где произошел прорыв.

Мне еще не было даже 20-ти. Нехотя мне пришлось бросить все одеяла. Снег постепенно засыпал раненых. Я взял все, что мог у своих погибших товарищей: самую лучшую из винтовок, лучший из пистолетов и столько еды, сколько мог унести. Я не знал, сколько мне придется идти, перед тем как я доберусь до немецкой линии фронта. Я подкрепился как мог и двинулся в путь. Три дня подряд я спал в сараях и ел снег.

В один из дней я увидел какого-то человека, и он увидел меня. Я опустился на колени с оружием в руках и ждал. На мне была румынская меховая шапка. Он крикнул что-то. Затем он спросил, румын ли я, я ответил, что немец. Он сказал, что он тоже немец. Мы пошли вместе и прошли еще два дня. Мы едва не погибли, когда пересекли немецкую линию фронта, поскольку командование решило, что я дезертир, так я ничего не знаю о том, что случилось с моим подразделением.

Я попал в боевую группу под командованием Линдеманна. Дивизий и полков больше не было. Мы потеряли все. Тогда мы стали применять на практике гитлеровскую тактику “выжженной земли”. Однажды мы проходили через деревушку, состоящую из 6-8 домов. Линдеманн приказал взять все, что было в помещениях, а после сжечь их дотла. Дома были очень скромные, в них даже не было пола. Я открыл дверь одного из них. Он был полон женщин, детей и стариков. Я почувствовал запах бедности. И капусты. Люди сидели на земле, прислонясь к стене. Я приказал им покинуть дом, а они стали объяснять, что все погибнут без крова. Женщина с младенцем на руках спросила, есть ли у меня мать. Рядом стояла пожилая женщина, а с ней ребенок. Я схватил ребенка, приставил пистолет к его голове и сказал, что если они не выйдут из дома, я его застрелю. Какой-то старик попросил застрелить его вместо мальчика. Линдеманн приказал мне сжечь дом, даже если они не хотели уходить. Я сделал, как мне приказали. Тогда люди распахнули двери и с криками стали выбегать на улицу. Я уверен, что никто из них не выжил.

Нам обычным немецким солдатам, которые воевали по призыву, тоже досталось. Русские атаковали нас. Среди нас были совсем молодые - даже моложе меня, которые шли по снегу в надежде присоединиться к своему подразделению. Русские самолеты “Штурмовик” показались в небе, когда мы вышагивали по снегу и заметили наши следы. Мы даже видели пилотов внутри. Они сделали круг и обстреляли нас. Снаряд попал в одного солдата и буквально разрезал его пополам - его звали Вилли. Он был хорошим другом. Шансов выжить у него не было. Мы не могли нести его на себе, но и не могли оставить. Я, как самый старший, должен был принять решение. По колено в снегу, я подошел, погладил его по голове и присыпал снегом. Я снова был заурядным убийцей, но что ещё оставалось делать?

Я снова получил ранение (уже третье). Меня схватили, но я убежал. Потом меня забрали в немецкий госпиталь в Вестфалии в 1944 году. В начале 1945 года я опять присоединился к подразделению на западном фронте, чтобы воевать с американцами. С ними было легче воевать, чем с русскими. К тому же из-за всех зверских преступлений, что мы совершили в России, русские нас по-настоящему ненавидели, и чтобы избежать плена приходилось воевать как зверям.

Меня послали защищать Рейн сразу после высадки. Армия Паттона наступала на Париж. После поражения 17 марта 1945 года нас переправили на поезде в Шербур. Нас - сотни немецких солдат - посадили в открытые вагоны. Нам не позволяли пользоваться туалетами, но дали достаточно еды. Для туалетов мы использовали жестяные банки. Когда французы на переезде стали оскорблять нас, мы стали бросать эти банки в них. Затем мы прибыли в Шербур.

Я увидел весь ужас опустошения, протянувшийся с востока на запад. Что же мы наделали! Я видел катастрофические потери. 50 миллионов людей погибли в этой войне! Мы хотели захватить территорию и 50% природных ресурсов планеты, включая нефть находившиеся в России. Вот в чём было дело.

Сейчас оглядываясь назад, я отдаю честь Красной Армии за то, что они спасли мир от Гитлера. Они потеряли в этой войне больше людей. Девять из десяти немецких солдат, погибших во время второй мировой, погибли в России. Меня попросили приехать к Мемориалу возле Имперского Военного Музея пару недель назад. Я держал там речь, в которой отдал дань Красной Армии...

Мы, немцы, думали, что у нас сильнейшая армия в мире, но посмотрите, что стало с нами - американцы должны помнить это. Революция произойдет повсюду, даже если это случится не совсем так, как говорил Борис. Новое пробуждение революционных сил неминуемо.

Сталинское общество имело честь удостоится встречи с Генри Метелманном, выступившим с речью на Ежегодном Общем Собрании 23 февраля 2003 года, проводившемся под председательством Эллы Рул, секретарем собрания была Айрис Крамер. Он поделился памятными воспоминаниями о детстве в гитлеровской Германии, до того как он в составе немецкой армии попал под Сталинград. Провел параллели между немецко-фашистским экспансионизмом и сегодняшней англо-американской империалистической агрессией против Ирака. Данная версия собрана из обширных записей, полученных во время встречи.