Рассказ Виктора Астафьева “Конь с розовой гривой” является автобиографическим. Автор написал об эпизоде своего детства, который помнит до сих пор, как он, чтобы заполучить пряник в виде коня с розовой гривой, обманул бабушку, на это его надоумил соседский мальчишка Санька. Рассказ написан от лица мальчика Вити.

Краткое содержание рассказа “Конь с розовой гривой”

Витя с Левонтьевскими ребятишками отправляется на увал за земляникой . Бабушка Катерина Петровна пообещала мальчику, что продаст его туесок с земляникой и привезёт пряник в виде коня с розовой гривой. Мальчик собрал почти было более половины туеска. Но соседский Санька спровоцировал его высыпать все ягоды на траву, и Левонтьевская “орда” всё съела.

Потом ребята пробаловались весь день у реки, а когда день клонился к закату, не с чем им было возвращаться домой. Хитрый Санька подучил Витю натолкать в туесок травы и присыпать горстью ягод. Опасаясь бабушку, он так и сделал. Хотя знал, что возмездие неизбежно.

Бабушка отвезла в город на базар ягоды , ничего не подозревая, обман вскрылся только при продаже. Когда Катерина Петровна приплыла из города, на следующий день она устроила внуку разнос в виде того, что всякому встречному рассказывала, какой он мошенник и что из него вырастет.

Витя и так уже раскаялся, на счастье, в этот день вернулся дед с заимки, который жалел внука, он и подсказал ему, что делать нечего, надо просить у бабушки прощение. Бабушка простила, а пряник конём для внука припасла.

Краткий пересказ рассказа “Конь с розовой гривой”

План краткого пересказа “Конь с розовой гривой”:

Рассмотрим теперь более подробно каждый пункт .

Рассказ начинается с того, что бабушка пришла от соседей, их ребята собирались идти за земляникой на увал. И велела внуку сходить с ними, за это привезёт ему пряник. Это мечта всех деревенских мальчишек, обладатель его достоин уважения и почёта.

Далее, автор рассказывает о соседях : дяди Левонтии, его жене Васены и кучи их ребятишек. Дядя Левонтий занимался заготовкой леса. В день получки у них в доме был пир горой, а жена дяди Левонтия Васеня шла раздавать долги, в том числе и бабушке Катерине, и при незначительной сумме долга в 7 или 10 рублей”. Для Вити было целью жизни пробраться в дом дяди Левонтия в день его зарплаты, послушать песню про “малютку облизьну”, Левонтий жалел внука Катерины Петровны, как сироту и всегда сажал его за стол. Пиршество всегда заканчивалось дебошем Левонтия, а его жена опять принималась ходить занимать у соседей до следующей получки.

С Левонтьевскими ребятами Витя отправился собирать землянику. По дороге на увал детвора балуется, безобразничает, например, забрела в чей-то огород, а там ничего, кроме лука-батуна, не было, так они и его нарвали. На увале Левонтьевские ребята затеяли свару и съели всю землянику, которую собрали. Санька был самым вредным и злым подстрекателем, обозвал Витю жадиной и взял на “слабо”, тот и высыпал всю свою землянику, которую левонтьевские мигом смели.

Остаток дня дети пробегали у реки, а вечером тот же Санька надоумил Витю обмануть бабушку и натолкать в корзинку травы и засыпать сверху ягод. Так он и сделал, и бабушка ничего не заметила, даже похвалила его. Потом мальчик похвастался Саньке о содеянном, а тот сказал, что всё расскажет бабуле, и Витя для него крал калачи у бабушки.

Ночью мальчик долго не мог заснуть, он уже жутко раскаивался о содеянном и хотел признаться во всём бабушке сам, но не стал тревожить её сон, а утром рано она уплыла в лодке в город на базар продавать ягоды.

На следующий день, томимый тяжелым предчувствием о том, что будет, когда бабушка вернется из города, ведь обман всё равно вскроется, Витя проводит на рыбалке с Санькой и его ребятами . Санька опять предлагает Витьке “план” – убежать из дома и спрятаться.На это Витя запротестовал уже.

Вечером бабуля вернулась из города и, завидев лодку, мальчик бросился наутёк. Он думал переночевать у двоюродного брата Кеши, но его мать, тётя Феня, накормила его, расспросила и сама отвела домой.

Эту ночь мальчик провёл в кладовке в сенях , там была устроена постель из половиков. Утром он увидел, что накрыт дедушкиным полушубком, чему очень обрадовался, поскольку дед всегда заступался за внука. Вот и в этот раз бабушка не на шутку рассердилась, поскольку только на базаре обнаружилось мошенничество внука. Всем, кого Катерина Петровна встречала в тот день, она рассказывала о жульничестве внука.

Бабушка простила внука, после того, как тот попросил у неё прощение, а пряник с конём всё равно ему привезла.

О чём рассказ “Конь с розовой гривой”

Содержание рассказа очень поучительно. Через него читатель видит, как маленький мальчик глубоко переживает из-за обмана, в который его втягивает соседский мальчик из неблагополучной семьи, который своим авторитетом пытается доминировать над всеми. Витя понимает насколько бабушка, которая его часто журит, хоть и за дело, безмерно его любит. Именно поэтому она привезла внуку пряник, несмотря на его обман. Поскольку она поняла откуда “ноги растут”, школа соседских ребятишек.

В рассказе подняты три нравственные проблемы:

• Честности;
• Долга;
• Доброты.

Ещё один урок может извлечь читатель из рассказа – это не бояться просить прощения и всегда говорить правду, если даже очень стыдно и тяжело.

В своем сочинении «Конь с розовой гривой» автор затронул тему детства, тот самый период, когда даже земляника кажется по-особенному вкусной, когда так хочется завоевать авторитет среди других ребят и при этом так не хочется расстраивать своих родных и близких.

Рассказ Астафьева Конь с розовой гривой

В рассказе Астафьева «Конь с розовой гривой» главный герой – мальчик-сирота, который проживает с бабушкой и дедушкой. Однажды бабушка попросила внука нарвать землянику, которую она продаст, а на вырученные деньги купит такой заветный сладкий пряник. Не просто пряник, а пряник в виде коня с розовой гривой. С таким пряником точно станешь любимцем во дворе, да еще и заслужишь уважение соседских ребят.

Мальчик с удовольствием идет в лес, уже предвкушая, как будет есть пряник, но все пошло наперекосяк. Мальчишки по двору, с которыми он все время играл, стали просить у него ягоды, обзывая его жадным. К тому же они постоянно его отвлекают играми, а между тем, вечер уже наступает и мальчик не успевает набрать лукошко ягод. Но, чтобы получить желаемое, он идет на обман. Вместо ягод, он наполняет корзину травой и только сверху бросает ягоды.

Такой поступок не дает ему покоя и он хочет во всем признаться утром, но не успевает. Бабушка уже уехала в город, а вернувшись, всем соседям рассказала, как подвел ее внук. Ребенок долго не решался встретиться с бабушкой, но муки переживаний не дают ему покоя и он уже только рад получить от бабушки наказание. Встретившись с бабушкой и получив от нее выговор, ребенок просит прощение, а бабушка, чтобы мальчик навсегда запомнил урок, еще и коня сладкого подарила. Что-что, а такой урок и любовь бабушки ребенок навсегда запомнил, как и всегда будет помнить бабушкин пряник.

Произведение учит нас быть ответственными, показывает наши ошибки. Здесь мы видим, как плохо идти на обман, как становится неприятно от того, что причинил боль своими близким людям. Кроме того, автор призывает в своей работе не делать ошибки, а если и совершили какую-то в жизни ошибку, нужно ее признать и обязательно исправить. Только осознав ошибку и признав ее, не повторишь подобное вновь, а значит, не причинишь боль своим родным и близким.

1924–2001

В этой книжке есть рассказ «Васюткино озеро». Судьба его любопытна. В городе Игарке преподавал когда-то русский язык и литературу Игнатий Дмитриевич Рождественский, известный потом сибирский поэт. Преподавал он, как я теперь понимаю, свои предметы хорошо, заставлял нас «шевелить мозгами» и не слизывать из учебников изложения, а писать сочинения на вольные темы. Вот так он однажды предложил написать нам, пятиклассникам, о том, как прошло лето. А я летом заблудился в тайге, много дней провёл один и вот об этом обо всём и написал. Сочинение моё было напечатано в рукописном школьном журнале под названием «Жив». Много лет спустя я вспомнил о нём, попробовал восстановить в памяти. Так вот и получилось «Васюткино озеро» – мой первый рассказ для детей.

Рассказы, включённые в эту книжку, написаны в разное время. Почти все они о моей родине – Сибири, о далёком деревенском детстве, которое, несмотря на трудное время и сложности, связанные с ранней гибелью мамы, всё-таки было удивительно светлой и счастливой моей порой.

Васюткино озеро

Это озеро не отыщешь на карте. Небольшое оно. Небольшое, зато памятное Васютке. Ещё бы! Мала ли честь для тринадцатилетнего мальчишки – озеро, названное его именем! Пускай оно и не велико, не то что, скажем, Байкал, но Васютка сам нашёл его и людям показал. Да, да, не удивляйтесь и не думайте, что все озёра уже известны и что у каждого есть своё название. Много ещё, очень много в нашей стране безымянных озёр и речек, потому что велика наша Родина, и сколько по ней ни броди, всё будешь находить что-нибудь новое, интересное.

Рыбаки из бригады Григория Афанасьевича Шадрина – Васюткиного отца – совсем было приуныли. Частые осенние дожди вспучили реку, вода в ней поднялась, и рыба стала плохо ловиться: ушла на глубину.

Холодная изморозь и тёмные волны на реке нагоняли тоску. Не хотелось даже выходить на улицу, не то что выплывать на реку. Заспались рыбаки, рассолодели от безделья, даже шутить перестали. Но вот подул с юга тёплый ветер и точно разгладил лица людей. Заскользили по реке лодки с упругими парусами. Ниже и ниже по Енисею спускалась бригада. Но уловы по-прежнему были малы.

– Нету нам нынче фарту, – ворчал Васюткин дедушка Афанасий. – Оскудел батюшко Енисей. Раньше жили как Бог прикажет, и рыба тучами ходила. А теперь пароходы да моторки всю живность распугали. Придёт время – ерши да пескари и те переведутся, а об омуле, стерляди и осетре только в книжках будут читать.

Спорить с дедушкой – дело бесполезное, потому никто с ним не связывался.

Далеко ушли рыбаки в низовье Енисея и наконец остановились.

Лодки вытащили на берег, багаж унесли в избушку, построенную несколько лет назад учёной экспедицией.

Григорий Афанасьевич, в высоких резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами и в сером дождевике, ходил по берегу и отдавал распоряжения.

Васютка всегда немного робел перед большим, неразговорчивым отцом, хотя тот никогда его не обижал.

– Шабаш, ребята! – сказал Григорий Афанасьевич, когда разгрузка закончилась. – Больше кочевать не будем. Так, без толку, можно и до Карского моря дойти.

Он обошёл вокруг избушки, зачем-то потрогал рукой углы и полез на чердак, подправил съехавшие в сторону пластушины корья на крыше. Спустившись по дряхлой лестнице, он тщательно отряхнул штаны, высморкался и разъяснил рыбакам, что избушка подходящая, что в ней можно спокойно ждать осеннюю путину, а пока вести промысел паромами и перемётами. Лодки же, невода, плавные сети и всю прочую снасть надобно как следует подготовить к большому ходу рыбы.

Потянулись однообразные дни. Рыбаки чинили невода, конопатили лодки, изготовляли якорницы, вязали, смолили.

Раз в сутки они проверяли перемёты и спаренные сети – паромы, которые ставили вдали от берега.

Рыба в эти ловушки попадала ценная: осётр, стерлядь, таймень, частенько налим, или, как его в шутку называли в Сибири, поселенец. Но это спокойный лов. Нет в нём азарта, лихости и того хорошего, трудового веселья, которое так и рвётся наружу из мужиков, когда они полукилометровым неводом за одну тоню вытаскивают рыбы по нескольку центнеров.

Совсем скучное житьё началось у Васютки. Поиграть не с кем – нет товарищей, сходить некуда. Одно утешало: скоро начнётся учебный год и мать с отцом отправят его в деревню. Дядя Коляда, старшина рыбосборочного бота, уже учебники новые из города привёз. Днём Васютка нет-нет да и заглянет в них от скуки.

Вечерами в избушке становилось людно и шумно. Рыбаки ужинали, курили, щёлкали орехи, рассказывали были и небылицы. К ночи на полу лежал толстый слой ореховой скорлупы. Трещала она под ногами, как осенний ледок на лужах.

Орехами рыбаков снабжал Васютка. Все ближние кедры он уже обколотил. С каждым днём приходилось забираться всё дальше и дальше в глубь леса. Но эта работа была не в тягость. Мальчишке нравилось бродить. Ходит себе по лесу один, напевает, иногда из ружья пальнёт.

Васютка проснулся поздно. В избушке одна мать. Дедушка Афанасий ушёл куда-то. Васютка поел, полистал учебники, оборвал листок календаря и с радостью отметил, что до первого сентября осталось всего десять дней.

Мать недовольно сказала:

– К ученью надо готовиться, а ты в лесу пропадаешь.

– Чего ты, мамка? Орехи кто-то должен добывать? Должен. Охота ведь рыбакам пощёлкать вечером.

– «Охота, охота»! Надо орехов, так пусть сами ходят. Привыкли парнишкой помыкать да сорить в избе.

Мать ворчит по привычке, потому что ей не на кого больше ворчать.

Когда Васютка с ружьём на плече и с патронташем на поясе, похожий на коренастого, маленького мужичка, вышел из избы, мать привычно строго напомнила:

– Ты от затесей далеко не отходи – сгинешь. Хлеба взял ли с собой?

– Да зачем он мне? Каждый раз обратно приношу.

– Не разговаривай! На вот краюшку. Не задавит она тебя. Спокон веку так заведено, мал ещё таёжные законы переиначивать.

Тут уж с матерью не поспоришь. Таков старинный порядок: идёшь в лес – бери еду, бери спички.

Васютка покорно сунул краюшку в мешок и поспешил исчезнуть с глаз матери, а то ещё придерётся к чему-нибудь.

Весело насвистывая, шёл он по тайге, следил за пометками на деревьях и думал о том, что, наверное, всякая таёжная дорога начинается с затесей. Сделает человек зарубку на одном дереве, отойдёт немного, ещё топором тюкнет, потом ещё. За этим человеком пойдут другие люди; собьют каблуками мох с валежин, притопчут траву, ягодники, отпечатают следы в грязи – и получится тропинка. Лесные тропинки узенькие, извилистые, что морщинки на лбу дедушки Афанасия. Только иные тропинки зарастают со временем, а уж морщинки-то на лице едва ли зарастут.

Склонность к пространным рассуждениям, как у всякого таёжника, появилась у Васютки. Он ещё долго думал бы о дороге и о всяких таёжных разностях, если бы не скрипучее кряканье где-то над головой.

«Кра-кра-кра!..» – неслось сверху, будто тупой пилой резали крепкий сук.

Васютка поднял голову. На самой вершине старой взлохмаченной ели увидел кедровку. Птица держала в когтях кедровую шишку и орала во всё горло. Ей так же горласто откликались подруги. Васютка не любил этих нахальных птиц. Он снял с плеча ружьё, прицелился и щёлкнул языком, будто на спуск нажал. Стрелять он не стал. Ему уже не раз драли уши за попусту сожжённые патроны. Трепет перед драгоценным «припасом» (так называют сибирские охотники порох и дробь) крепко вбит в сибиряков отроду.

– «Кра-кра!» – передразнил Васютка кедровку и запустил в неё палкой.

Досадно было парню, что не может он долбануть птицу, даром что ружьё в руках. Кедровка перестала кричать, неторопливо ощипалась, задрала голову, и по лесу снова понеслось её скрипучее «кра!».

– Тьфу, ведьма проклятая! – выругался Васютка и пошёл.

Ноги мягко ступали по мху. На нём там и сям валялись шишки, попорченные кедровками. Они напоминали комочки сотов. В некоторых отверстиях шишек, как пчёлки, торчали орехи. Но пробовать их бесполезно. Удивительно чуткий клюв у кедровки: пустые орехи птица даже не вынимает из гнёздышка. Васютка поднял одну шишку, осмотрел её со всех сторон и покачал головой:

– Эх и пакость же ты!

Бранился Васютка так, для солидности. Он ведь знал, что кедровка – птица полезная: она разносит по тайге семена кедра.

Наконец Васютка облюбовал дерево и полез на него. Намётанным глазом он определил: там, в густой хвое, упрятались целые выводки смолистых шишек. Он принялся колотить ногами по разлапистым веткам кедра. Шишки так и посыпались вниз.

Васютка слез с дерева, собрал их в мешок. Потом оглядел окружающий лес и облюбовал ещё один кедр.

– Обобью и этот, – сказал он. – Тяжеловато будет, пожалуй, да ничего, донесу.

Вдруг впереди Васютки что-то сильно захлопало. Он вздрогнул от неожиданности и тут же увидел поднимающуюся с земли большую чёрную птицу. «Глухарь!» – догадался Васютка, и сердце его замерло. Стрелял он и уток, и куликов, и куропаток, но глухаря подстрелить ему ещё не доводилось.

Глухарь перелетел через мшистую поляну, вильнул между деревьями и сел на сухостоину. Попробуй подкрадись!

Мальчик стоял неподвижно и не спускал глаз с огромной птицы. Вдруг он вспомнил, что глухаря часто берут с собакой. Охотники рассказывали, что глухарь, сидя на дереве, с любопытством смотрит вниз, на заливающуюся лаем собаку, а порой и подразнивает её. Охотник тем временем незаметно подходит с тыла и стреляет.

Васютка же, как назло, не позвал с собою Дружка. Обругав себя шёпотом за оплошность, Васютка пал на четвереньки, затявкал, подражая собаке, и стал осторожно продвигаться вперёд. От волнения голос у него прерывался. Глухарь замер, с любопытством наблюдая эту интересную картину. Мальчик расцарапал себе лицо, порвал телогрейку, но ничего этого не замечал. Перед ним наяву глухарь!

… Пора! Васютка быстро встал на одно колено и попытался с маху посадить на мушку забеспокоившуюся птицу. Наконец унялась дрожь в руках, мушка перестала плясать, кончик её задел глухаря… Тр-рах! – и чёрная птица, хлопая крыльями, повалилась вниз. Не коснувшись земли, она выпрямилась и полетела в глубь леса.

«Ранил!» – встрепенулся Васютка и бросился за подбитым глухарём.

Только теперь он догадался, в чём дело, и начал беспощадно корить себя:

– Мелкой дробью грохнул. А что ему мелкой-то? Он чуть не с Дружка!..

Птица уходила небольшими перелётами. Они становились всё короче и короче. Глухарь слабел. Вот он уже, не в силах поднять грузное тело, побежал.

«Теперь всё – догоню!» – уверенно решил Васютка и припустил сильнее. До птицы оставалось совсем недалеко.

Быстро скинув с плеча мешок, Васютка поднял ружьё и выстрелил. В несколько прыжков очутился возле глухаря и упал на него животом.

– Стоп, голубчик, стоп! – радостно бормотал Васютка. – Не уйдёшь теперь! Ишь какой прыткий! Я, брат, тоже бегаю – будь здоров!

Васютка с довольной улыбкой гладил глухаря, любуясь чёрными с голубоватым отливом перьями. Потом взвесил в руке. «Килограммов пять будет, а то и полпуда, – прикинул он и сунул птицу в мешок. – Побегу, а то мамка наподдаст по загривку».

Думая о своей удаче, Васютка, счастливый, шёл по лесу, насвистывал, пел, что на ум приходило.

Вдруг он спохватился: где же затеси? Пора уж им быть.

Он посмотрел кругом. Деревья ничем не отличались от тех, на которых были сделаны зарубки. Лес стоял неподвижно-тихий в своей унылой задумчивости, такой же редкий, полуголый, сплошь хвойный. Лишь кое-где виднелись хилые берёзки с редкими жёлтыми листьями. Да, лес был такой же. И всё же от него веяло чем-то чужим…

Васютка круто повернул назад. Шёл он быстро, внимательно присматриваясь к каждому дереву, но знакомых зарубок не было.

– Ффу-ты, чёрт! Где же затеси? – Сердце у Васютки сжалось, на лбу выступила испарина. – Всё этот глухарина! Понёсся, как леший, теперь вот думай, куда идти, – заговорил Васютка вслух, чтобы отогнать подступающий страх. – Ничего, сейчас посоображаю и найду дорогу. Та-ак… Почти голая сторона у ели – значит, в ту сторону север, а где ветвей больше – юг. Та-ак…

После этого Васютка пытался припомнить, на какой стороне деревьев сделаны зарубки старые и на какой – новые. Но этого-то он и не приметил. Затеси и затеси.

– Эх, дубина!

Страх начал давить ещё сильнее. Мальчик снова заговорил вслух:

– Ладно, не робей. Найдём избушку. Надо идти в одну сторону. На юг надо идти. У избушки Енисей поворот делает, мимо никак не пройдёшь. Ну вот, всё в порядке, а ты, чудак, боялся! – хохотнул Васютка и бодро скомандовал себе: – Шагом арш! Эть, два!

Но бодрости хватило ненадолго. Затесей всё не было и не было. Порой мальчику казалось, что он ясно видит их на тёмном стволе. С замирающим сердцем бежал он к дереву, чтобы пощупать рукой зарубку с капельками смолы, но вместо неё обнаруживал шершавую складку коры. Васютка уже несколько раз менял направление, высыпал из мешка шишки и шагал, шагал…

В лесу сделалось совсем тихо. Васютка остановился и долго стоял прислушиваясь. Тук-тук-тук, тук-тук-тук… – билось сердце. Потом напряжённый до предела слух Васютки уловил какой-то странный звук. Где-то слышалось жужжание.

Вот оно замерло и через секунду снова донеслось, как гудение далёкого самолёта. Васютка нагнулся и увидел у ног своих истлевшую тушку птицы. Опытный охотник – паук растянул над мёртвой птичкой паутину. Паука уже нет – убрался, должно быть, зимовать в какое-нибудь дупло, а ловушку бросил. Попалась в неё сытая, крупная муха-плевок и бьётся, бьётся, жужжит слабеющими крыльями.

Что-то начало беспокоить Васютку при виде беспомощной мухи, влипшей в тенёта. И тут его будто стукнуло: да ведь он заблудился!

Открытие это было настолько простым и потрясающим, что Васютка не сразу пришёл в себя.

Он много раз слышал от охотников страшные рассказы о том, как блуждают люди в лесу и погибают иногда, но представлял это совсем не так. Уж очень просто всё получилось. Васютка ещё не знал, что страшное в жизни часто начинается очень просто.

Оцепенение длилось до тех пор, пока Васютка не услышал какой-то таинственный шорох в глубине потемневшего леса. Он вскрикнул и бросился бежать. Сколько раз он спотыкался, падал, вставал и снова бежал, Васютка не знал.

Наконец он заскочил в бурелом и начал с треском продираться сквозь сухие колючие ветви. Потом упал с валежин вниз лицом в сырой мох и замер. Отчаяние охватило его, и сразу не стало сил. «Будь что будет», – отрешённо подумал он.

В лес бесшумно, как сова, прилетела ночь. А с нею и холод. Васютка почувствовал, как стынет взмокшая от пота одежда.

«Тайга, наша кормилица, хлипких не любит!» – вспомнились ему слова отца и дедушки. И он стал припоминать всё, чему его учили, что знал из рассказов рыбаков и охотников.

Перво-наперво надо развести огонь. Ладно, что спички захватил из дому. Пригодились спички.

Васютка обломал нижние сухие ветки у дерева, ощупью сорвал пучок сухого мха-бородача, искрошил мелко сучки, сложил всё в кучку и поджёг. Огонёк, покачиваясь, неуверенно пополз по сучкам. Мох вспыхнул – вокруг посветлело. Васютка подбросил ещё веток. Между деревьями зашарахались тени, темнота отступила подальше. Монотонно зудя, на огонь налетело несколько комаров – веселее с ними.

Виктор Астафьев

(биография кратко онлайн)

(1924-2001)

Виктор Петрович Астафьев — истинно народный русский писатель, которого ещё при жизни назвали классиком. Он родился в селе Овсянка Красноярского края, на берегу величественной сибирской реки Енисей. С этим живописным уголком сибирской природы у В. Астафьева связаны и светлые, и горькие воспоминания. Куда бы ни бросала его жизнь, писатель всегда возвращался в родные места. До последних дней Виктор Петрович не покидал свою малую родину, жители которой стали героями его произведений. Их судьбы — это отражение нелёгкого пути всего народа, неотъемлемой частью которого чувствовал себя писатель.

Детство В. Астафьева закончилось в семь лет, когда мальчик потерял мать: она утонула в Енисее. О своём отношении к матери он проникновенно напишет: «И лишь одно я попросил бы у судьбы — оставить со мной маму. Её мне не хватало всю жизнь... Берегите матерей... Они бывают только раз и никогда не возвращаются». Её памяти посвящена повесть «Перевал». Заступницей и самым близким человеком стала бабушка Екатерина Петровна. Она научила внука любить природу, понимать и прощать людей, жить по законам добра и справедливости.

Когда отец женился вторично, у мальчика не сложились отношения с мачехой. Он лишился крова и средств к существованию, бродяжничал, а потом жил в детдоме. Его учитель — сибирский поэт Игнатий Рождественский, — заметив в подростке склонность к литературе, поддерживал и развивал эти способности. Из сочинения о любимом озере, напечатанного в школьном журнале, «вырос» первый рассказ В. Астафьева для детей — «Васюткино озеро».

Окончив шесть классов в детском доме, будущий писатель начал «самостоятельную жизнь безо всякой подготовки», как напишет он впоследствии. Работал письмоводителем, конюхом при сельсовете, учился в фабрично-заводском училище. Окончив учёбу, получил профессию составителя поездов. Когда началась Великая Отечественная война, ушёл добровольцем на фронт. Вернулся с несколькими ранениями, боевыми наградами и опытом военной жизни, который лёг в основу его будущих произведений.

Начало творческой деятельности В. Астафьева ознаменовано написанием произведений для детей. Это сборники рассказов «Васюткино озеро» (1956) и «Дядя Кузя, куры, лиса и кот» (1957). Большинство из произведений автобиографичны. Они повествуют о родине писателя — Сибири, о простых людях, далёком деревенском детстве, которое, несмотря ни на что, было удивительным и прекрасным.

Конь с розовой гривой

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал 1 по землянику, и велела сходить с ними.

Наберёшь туесок 2 . Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и куплю тебе пряник.

— Конём, баба?

— Конём, конём.

Пряник конём! 3 Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник совсем другое дело.

1 Увал — удлинённая возвышенность с плоской вершиной и пологими склонами.

2 Туесок, туес — небольшой круглый короб с тугом крышкой для хранения 1 переноса мела, икры, ягод и т. п.. обычно берестяной или лубяной.

3 Пряники посыпали толчёным миндалём, цукатами, а затем выдерживали в печи. Они изображали тигров, верблюдов, коней, попугаев, клоунов.

Пряник можно сунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял, — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться — тут он, тут конь-огонь!

С таким конём сразу почёту сколько, внимания! Ребята левонтьев-ские к тебе так и этак ластятся, и в чижа 1 первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даёшь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах 2 вместе с Мишкой Коршу-ковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать — я точно не помню, — Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.

Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним ещё утром к бабушке забегала тётка Васеня — жена дяди Левонтия, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

— Да стой ты, чумовая! — окликала её бабушка. — Сосчитать ведь надо.

Тётка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из «запасу» на чёрный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот «запас» состоял, кажется, из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная 3 Васеня умудрялась обсчитаться на рубль, а когда и на целый трояк.

— Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! — напускалась бабушка на соседку. — Мне рупь, другому рупь! Что же это получится?

Но Васеня опять взмётывала юбкой вихрь и укатывалась.

1 Игра в чижа — для этого требуется «чижик» — маленькая круглая палочка, заострённая с обоих концов, а также бита — плоская дощечка в виде лопаточки.

2 Бадога — длинные поленья.

3 Заполошная — ветреная, неспокойная, опрометчивая, суматошная, безрассудная, взбалмошная.

Бабушка ещё долго поносила Левонтьиху (...), я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.

Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застеклёнными окнами — ни забор, ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.

В один благой день, а может быть, и вечер, дядя Левонтий качал зыбку 1 и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в плаваниях, — он когда-то был моряком:

Приплыл по акияну Из Африки матрос,

Малютку облизьяну Он в яшшике привёз...

Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и переулков, скроено и сложено ещё и попесенно — у всякой семьи, у фамилии была «своя», коронная песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне, как вспомню песню «Монах красотку полюбил», — так и вижу Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже разбегаются от потрясённости. Дрожит, сжимается сердце от песни «шахматовского колена»: «Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик капал на меня». (...) Да где же все и всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и широкая.

Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия — ни одна из них не могла растревожить закаменелую душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжей крови путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было слышать, как в разбитые окна, распахнутые двери выплёскивается дружный хор:

Сидит она, тоскует Все ночи напролёт И песенку такую

О родине поёт:

«На тёплом-тёплом юге,

На родине моей,

Живут, растут подруги И нет совсем людей...»

1 Зыбка — подвесная колыбель, люлька.

Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в неё рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись обликом, красивше и сплочённей делались, и текла тогда река жизни в этом доме покойным, ровным руслом. Тётка Васеня, непереносимой чувствительности человек, оросив лицо и грудь слезьми, подвывая в старый прожжённый фартук, высказывалась насчёт безответственности человеческой — сгрёб вот какой-то пьяный охламон облизьянку, утащил её с родины невесть зачем и на чё? А она вот, бедная, сидит и тоскует все ночи напролёт... И, вскинувшись, вдруг впивалась мокрыми глазами в супруга — да уж не он ли, странствуя по белу свету, утворил это чёрно дело?! Не он ли свистнул облизьянку? (...)

Дядя Левонтий, покаянно (...) морщил лоб, тужась понять: когда и зачем он увёз из Африки обезьяну? И, коли увёз, умыкнул животную, то куда она впоследствии делась?

Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой всё это постепенно исчезало в утробе русской печи (...).

Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо всём ихнем заведенье:

— Зато как тятька шурунёт нас — бегишь и не запнёшша.

Сам дядя Левонтий в тёплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной медной пуговице с двумя орлами, в бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и, если моя бабушка корила его в окно за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по её разумению, сделать в доме и вокруг дома, дядя Левонтий благодушно почёсывался.

— Я, Петровна, слободу люблю! — и обводил рукою вокруг себя, — Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!

Дядя Левонтий любил море, а я любил его. Главная цель моей жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки, послушать песню про малютку обезьяну и, если потребуется, подтянуть могучему хору. Улизнуть не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки наперёд.

— Нечего куски выглядывать, — гремела она. — Нечего этих проле-тарьев объедать, у них самих в кармане — вошь на аркане.

Но если мне удавалось ушмыгнуть из дома и попасть к левонтьев-ским, тут уж всё, тут уж я окружён бывал редкостным вниманием, тут мне полный праздник.

— Выдь отсюдова! — строго приказывал пьяненький дядя Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И, пока кто-либо из них неохотно

вылезал из-за стола, пояснял детям своё строгое действие уже обмякшим голосом: — Он сирота, а вы всешки при родителях! — И, жалостно глянув на меня, взрёвывал: — Мать-то ты хоть помнишь ли? — Я утвердительно кивал. Дядя Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слёзы, вспоминая: — Бадоги с ней по один год кололи-и-и! (...)

Тётка Васеня, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними ударялись в рёв, и до того становилось жалостно в избе, и такая доброта охватывала людей, что всё-всё высыпалось и вываливалось на стол и все наперебой угощали меня, и сами ели уже через силу, потом затягивали песню, и слёзы лились рекой, и горемычная обезьяна после этого мне снилась долго.

Поздно вечером либо совсем уже ночью дядя Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» После чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что попадало под руки и разбегались кто куда. Последней ходу задавала Васеня, и бабушка моя привечала её до утра. Левонтий бил остатки стёкол в окнах, ругался, гремел, плакал.

На следующее утро он осколками стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу. Тётка Васеня дня через три-четыре снова ходила по соседям и (...) снова занимала до получки денег, муки, картошек — чего придётся.

Вот с орлами-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку, берестяные туески, кринки 1 , обвязанные по горлу бечёвками, у кого ковшики без ручек были. Парнишки вольничали 2 , боролись, бросали друг в друга посудой, ставили подножки, раза два принимались драться, плакали, дразнились. По пути они заскочили в чей-то огород и, поскольку там ещё ничего не поспело, напластали беремя 3 луку-батуна, наелись до зелёной слюны, остатки побросали. Оставили несколько пёрышек на свистульки. В обкусанные перья они пищали, приплясывали, под музыку шагалось нам весело, и мы скоро пришли на каменистый увал. Тут все перестали баловаться, рассыпались по лесу и начали брать землянику, только-только ещё поспевающую, белобокую, редкую и потому особенно радостную и дорогую. Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три.

1 Кринка — расширяющийся книзу удлинённый глиняный горшок для молока.

2 Вольничать — вести себя нескромно, развязно, позволять вольности.

3 Беремя — охапка, сколько можно обнять руками.

Бабушка говорила: главное в ягодах закрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал собирать землянику скорее, да и попадалось сё выше но увалу больше и больше.

Левонтьевские ребятишки сначала ходили тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшего парнишки, и побрякивал он, чтобы мы слышали, что старшой тут, поблизости, и бояться нам нечего и незачем.

Вдруг крышка чайника забренчала нервно, послышалась возня.

— Ешь, да? Ешь, да? А домой чё? А домой чё? — спрашивал старшой и давал кому-то тумака после каждого вопроса.

— А-га-га-гааа! — запела Танька. —

Шанька Iнажрал, дак ничо-о-о...

Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старшой брал, брал ягоды да и задумался: он для дома старается, а те вон, дармоеды, жрут ягоды либо вовсе на траве валяются. Подскочил старшой и ниул Саньку ещё раз. Санька взвыл, кинулся на старшого. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья богатырские, катаются но земле, всю землянику раздавили.

После драки и у старшого опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленые ягоды — и в рот их, в рот.

— Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя? (...) — зловеще спрашивал ои, пока не съел всё, что удалось собрать.

Вскоре братья Левонтьевы как-то незаметно помирились, перестали обзываться и решили спуститься к Фокинской речке, побрызгаться.

Мне тоже хотелось к речке, тоже бы побрызгаться, но я не решался уйти с увала, потому что ещё не набрал полную посудину.

— Бабушки Петровны испугался! Эх ты! — закривлялся Санька и назвал меня поганым словом. Он много знал таких слов. Я тоже знал, научился говорить их у левоптьевских ребят, но боялся, может, стеснялся употреблять поганство и несмело заявил:

— Зато мне бабушка пряник конём купит!

Может, кобылой? — усмехнулся Санька, плюнул себе под ноги и тут же что-то смекнул: — Скажи уж лучше — боишься её и ещё жадный!

— Жадный?

— Жадный!

— А хочешь, все ягоды съем? — сказал я это и (...), понял, что попался на уду. Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.

— Слабо! — сказал он.

— Мне слабо! — хорохорился я, искоса глядя в туесок. Там было ягод уже выше середины. — Мне слабо?! — повторял я гаснущим голосом и, чтобы не спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды на траву. — Вот! Ешьте вместе со мной!

Навалилась левонтьевская орда, ягоды вмиг исчезли. (...) Жалко ягод. Грустно. Тоска на сердце — предчувствует оно встречу с бабушкой, отчёт и расчёт. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на всё рукой — теперь уже всё равно. Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:

— Я ещё у бабушки калач украду!

Парни поощряли меня, действуй, мол, и не один калач неси, шанег 1 ещё прихвати либо пирог — ничего лишнее не будет. (...)

Бегали мы по мелкой речке, (...) забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька — его и нечистая сила не брала!

— Это ещё чё! — хвалился Санька, воротившись из пещеры. — Я бы дальше побёг, в глыбь побёг ба, да босый я, там змеёв гибель.

— Жмеёв?! — Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай подтянула спадающие штанишки.

— Домовниху с домовым видел, — продолжал Санька.

— Хлопуша! Домовые на чердаке живут да под печкой! — срезал Саньку старшой.

Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:

— Дак тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещернай. В мохе весь, серай, дрожмя дрожит — студёно ему. А домовниха худа-худа, глядит жалобливо и стонет. Да меня не подманишь, подойди только — схватит и слопает. Я ей камнем в глаз залимонил!..

Может, Санька и врал про домовых, но всё равно страшно было слушать, чудилось — вот совсем близко в пещере кто-то всё стонет, стонет. Первой дёрнула от худого места Танька, следом за нею и остальные ребята с горы посыпались. Санька свистнул, поддавая нам жару.

1 Шаньга — русское блюдо, ватрушка с творогом.

Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную иод деревом.

— Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! — заржал Санька. — Ягоды-то мы съели! (...) Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе-то хо-хо!..

Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, «ха-ха!», а мне «хо-хо!». Бабушка моя, Катерина Петровна, не тётка Васеня, от неё враньём, слезами и разными отговорками не отделаешься. Тихо плёлся я за левон-тьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди меня гурьбой (...).

— Знаешь чё? — поговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. — Ты в туес травы натолкай, сверху ягод — и готово дело! Ой, дитятко моё! — принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. — Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. (...)

Утихли голоса ребятни под увалом, за огородами, жутко сделалось. Правда, село здесь слышно, а всё же тайга, пещера недалеко, в ней домовниха с домовым, змеи кишмя кишат. Повздыхал я, повздыхал, чуть было не всплакнул, но надо было слушать лес, траву, домовые из пещеры не подбираются ли. Тут хныкать некогда. Тут ухо востро держи. Я рвал горстью траву, а сам озирался по сторонам. Набил травою туго туесок, на бычке, чтоб к свету ближе и дома видать, собрал несколько горсток ягодок, заложил ими траву — получилось земляники даже с конной.

— Дитятко ты моё! — запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей посудину. — Восподь тебе пособил, воспо-одь! Уж куплю я тебе пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в этом туеске увезу...

(...) Я думал, сейчас бабушка обнаружит моё мошенничество, даст мне что полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство. Но обошлось. Всё обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, ещё раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.

Я поел, отправился на улицу играть, и там дёрнуло меня сообщить обо всём Саньке.

— А я расскажу Петровне! А я расскажу!..

— Не надо, Санька!

— Принеси калач, тогда не расскажу.

Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принёс его Саньке под рубахой. Потом ещё принёс, потом ещё, пока Санька не нажрался.

«Бабушку надул. Калачи украл! Что только будет?» — терзался я ночью, ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, (...) хотя бабушка, перекрестив на ночь, желала мне не какого-нибудь, а самого что ни на есть «андельского», тихого сна.

— Ты чего там елозишь? — хрипло спросила из темноты бабушка. — В речке небось опять бродил? Ноги опять болят?

— Не-е, — откликнулся я. — Сон приснился...

— Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко...

«А что, если слезть с полатей, забраться к бабушке под одеяло и

всё-всё рассказать?»

Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание старого человека. Жалко будить, устала бабушка. Ей рано вставать. Нет уж, лучше я не буду спать до утра, скараулю бабушку, расскажу обо всём: и про туесок (...) и про калачи, и про всё, про всё...

От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза. Возникла Санькина немытая рожа, потом замелькал лес, трава, земляника, завалила она и Саньку, и всё, что виделось мне днём. (...)

Дедушка был на заимке 1 , километрах в пяти от села, в устье реки Маны. Там у нас посеяна полоска ржи, полоска овса и гречи да большой загон посажен картошек.

О колхозах тогда ещё только начинались разговоры, и селяне наши жили пока единолично. У дедушки на заимке я любил бывать. Спокойно у него там, обстоятельно, никакого утеснения и надзора, бегай хоть до самой ночи. Дедушка никогда и ни на кого не шумел, работал неторопливо, но очень уёмисто и податливо.

Ах, если бы заимка была ближе! Я бы ушёл, скрылся. Но пять километров для меня были тогда непреодолимым расстоянием. И Алёшки, моего братана, нет, чтоб с ним вместе умотать. Недавно приезжала тётка Августа и забрала Алёшку с собой на лесоучасток, куда она поступила работать.

Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не мог придумать, как податься к левонтьевским.

— Уплыла Петровна! — ухмыльнулся Санька и цыркнул слюной в дырку меж передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться ещё один зуб, и мы были без ума от этой Санькиной дырки. (...)

1 Заимка — земельный участок вдали от деревни, вспаханный его владельцем.

Санька собирался на рыбалку, распутывал леску. Малые его братья и сёстры толкались подле, бродили вокруг скамеек, ползали, ковыляли на кривых ногах. (...)

— Крючка нету, — сердито буркнул он, — проглотил, должно, который-то.

— Помрёт?

— Ништя-ак! — успокоил меня Санька. — Переварят. У тебя много крючков, дай. Я тебя с собой возьму. (...)

Я помчался домой, схватил удочки, хлеба в карман сунул, и мы подались к каменным бычкам, за поскотину 1 , спускавшуюся прямо в Енисей по-за логом.

Старшого дома не было. Его взял с собой «на бадоги» отец, и Санька командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и чувствовал большую ответственность, то уж не задирался зря и, мало того, усмирял «народ», если тот начинал свалку.

У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поплевал на них и «с руки» закинул лески, чтобы дальше закинулось, — всем известно: чем дальше и глубже, тем больше рыбы и крупней она.

— Ша! — вытаращил глаза Санька, и мы покорно замерли.

Долго не клевало. Мы устали ждать, начали толкаться, хихикать,

дразниться. Санька терпел, терпел и прогнал нас искать щавель, береговой чеснок, дикую редьку, (...) иначе он всем нам нащёлкает.

Левонтьевские ребята умели пропитаться «от земли», ели всё, что Бог пошлёт, ничем не брезговали и оттого были краснорожие, сильные, ловкие, особенно за столом.

(...) Пока мы собирали пригодную для жратвы зелень, он вытащил двух ершей, пескаря и белоглазого ельчика. Развели огонь на берегу. Санька вздел на палочки рыб, приспособил их жарить, ребятишки окружили костерок и не спускали глаз с жарева. (...)

Ребята сцапали палочки с жареной рыбой, разорвали на лету и на лету же, постанывая от горячего, съели их почти сырыми, без соли и хлеба, съели и в недоумении огляделись: уже?! Столько ждали, столько терпели и только облизнулись. Хлеб мой ребятишки тоже незаметно смолотили и занялись кто чем (...), пробовали купаться, но вода была ещё холодная, быстро выскочили из реки — отогреваться у костра. Отогрелись и упали в ещё низкую траву, чтоб не видать, как Санька жарит рыбу, теперь уже себе, теперь его черёд, и тут уж проси не проси — могила. Не даст, потому как сам пожрать любит пуще всех.

1 Поскотина — пастбище, выгон, непосредственно прилегающие к деревне и со всех сторон огороженные изгородью.

День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины клонились к земле рябенькие кукушкины башмачки 1 . На длинных хрустких стеблях болтались из стороны в сторону синие колокольчики,

и, наверное, только пчёлы слышали, как они звенели. Возле муравейника на обогретой земле лежали полосатые цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. Они надолго замирали, должно быть, заслушивались музыкой. Берёзовые листья блестели, осинник сомлел от жары, сосняк по увалам был весь в синем куреве. Над Енисеем солнечно мерцало. Сквозь это мерцание едва проглядывали красные жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки. Тени скал лежали недвижно на воде, и светом их размывало, рвало в клочья, будто старое тряпьё. Железнодорожный мост в городе, видимый из нашего села в ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, и, если долго смотреть на него, — кружевце истоныпалось и рвалось.

Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только будет! И зачем я так сделал? Зачем послушался левонтьевских? Вон как хорошо было жить. Ходи, бегай, играй и ни о чём не думай. А теперь что? Надеяться теперь не на что. Разве что на нечаянное какое избавление. Может, лодка опрокинется и бабушка утонет? Нет уж, лучше пусть не опрокидывается. Мама утонула. Чего хорошего? Я нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому. Левонтий только пьяный жалеет да ещё дедушка — и всё, бабушка только кричит, ещё нет-нет да поддаст — у неё не задержится. Главное, дедушки нет. На заимке дедушка. Он бы не дал меня в обиду. Бабушка и на него кричит: «Потатчик! Своих всю жизнь потачил, теперь этого!..» (...)

— Ты чего нюнишь? — наклонился ко мне Санька с озабоченным видом.

— Ништя-ак! — утешил меня Санька. — Не ходи домой, и всё! Заройся в сено и притаись. Петровна видела у твоей матери глаз приоткрытый, когда её хоронили. Боится — ты тоже утонешь. Вот она как запричитает: «Утону-у-ул мой дитятко, спокинул меня, сиротиночка», — ты тут и вылезешь!..

— Не буду так делать! — запротестовал я. — И слушаться тебя не буду!..

— Ну и лешак с тобой! Об тебе же стараются... Во! Клюнуло! У тебя клюнуло!

1 Кукушкины багимачкй — народное название цветка семейства орхидных.

Я свалился с яра, переполошив береговушек в дырках, и рванул удочку. Попался окунь. Потом ёрш. Подошла рыба, начался клёв. Мы наживляли червяков, закидывали. (...)

Вдруг за ближним каменным бычком защелкали по дну кованые шесты, из-за мыса показалась лодка. Трое мужиков разом выбрасывали из воды шесты. Сверкнув отшлифованными наконечниками, шесты разом падали в воду, и лодка, зарывшись по обводы в реку, рвалась вперёд, откидывая на стороны волны. Взмах шестов, перекидка рук, толчок — лодка вспрыгнула носом, ходко подалась вперёд. Она ближе, ближе. Вот уж кормовой двинул шестом, и лодка кивнула в сторону от наших удочек. И тут я увидел сидящего на беседке ещё одного человека. Полушалок на голове, концы его пропущены под мышки и крест-накрест завязаны на спине. Под полушалком крашенная в бордовый цвет кофта. Вынималась эта кофта из сундука по большим праздникам и по случаю поездки в город.

Я рванул от удочек к яру, подпрыгнул, ухватился за траву, засунув большой палец ноги в норку. Подлетела береговушка, тюкнула меня по голове, я с перепугу упал на комья глины, подскочил и побежал по берегу, прочь от лодки.

— Ты куда? Стой! Стой, говорю! — кричала бабушка.

Я мчался во весь дух.

— Я-а-авишша, я-авишша домой, мошенник!

Мужики поддали жару.

— Держи его! — крикнули из лодки, и я не заметил, как оказался на верхнем конце села, куда и одышка, всегда меня мучающая, девалась! Я долго отдыхивался и скоро обнаружил подступает вечер — волей-неволей надо возвращаться домой. Но я не хотел домой и на всякий случай подался к двоюродному братишке Кеше, дяди Ваниному сыну, жившему здесь, на верхнем краю села.

Мне повезло. Возле дяди Ваниного дома играли в лапту. Я ввязался в игру и пробегал до темноты. Появилась тётя Феня, Кешкина мать, и спросила меня:

— Ты почему домой не идёшь? Бабушка потеряет тебя.

— Не-е, — ответил я как можно беспечнее. — Она в город уплыла. Может, ночует там.

Тётя Феня предложила мне поесть, и я с радостью смолотил всё, что она мне дала, а тонкошеий Кеша попил варёного молока, и мать ему сказала с укором:

— Все на молочке да на молочке. Гляди вон, как ест парнишка, оттого и крепок, как гриб боровик. — Мне поглянулась тёти Фенина похвала, и я уже тихо надеяться стал, что она меня и ночевать оставит.

Но тётя Феня порасспрашивала, порасспрашивала меня обо всём, после чего взяла за руку и отвела домой.

В нашей избе уже не было свету. Тётя Феня постучала к окно. «Не заперто!» — крикнула бабушка. Мы вошли в тёмный и тихий дом (...).

Тётя Феня оттеснила меня в сени, втолкнула в пристроенную к сеням кладовку. Там была налажена постель из половиков и старого седла в головах — на случай, если днём кого-то сморит жара и ему захочется отдохнуть в холодке.

Я зарылся в половик, притих, слушая. Тётя Феня и бабушка о чём-то разговаривали в избе, но о чём — не разобрать. В кладовке пахло отрубями, пылью и сухой травой, натыканной во все щели и под потолком. Трава эта всё чего-то пощёлкивала да потрескивала. Тоскливо было в кладовке. Темень была густа, шероховата, заполненная запахами и тайной жизнью. Под полом одиноко и робко скреблась мышь, голодающая из-за кота. И всё потрескивали сухие травы да цветы под потолком, открывали коробочки, сорили во тьму семечки, два или три запутались в моих волосах, но я их не вытаскивал, страшась шевельнуться.

На селе утверждалась тишина, прохлада и ночная жизнь. Убитые дневною жарою собаки приходили в себя, вылазили из-под сеней, крылец, из конур и пробовали голоса. У моста (...) пиликала гармошка. На мосту у нас собирается молодёжь, пляшет там, поёт, пугает припозднившихся ребятишек и стеснительных девчонок. (...)

Ушла тётя Феня, плотно прикрыла дверь в сенках. Воровато прошмыгнул по крыльцу кот. Под полом стихла мышь. Стало совсем темно и одиноко. В избе не скрипели половицы, не ходила бабушка. Устала. Не ближний путь в город-то! Восемнадцать вёрст, да с котомкой. Мне казалось, что, если я буду жалеть бабушку, думать про неё хорошо, она об этом догадается и всё мне простит. Придёт и простит. Ну разок и щёлкнет, так что за беда! За такое дело и не разок можно...

Однако бабушка не приходила. Мне сделалось холодно. Я свернулся калачиком и дышал себе на грудь.

Проснулся я от солнечного луча, просунувшегося в мутное окошко кладовки и ткнувшегося мне в глаза. В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце моё радостно подпрыгнуло: на меня был накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью. Красота!

На кухне бабушка кому-то обстоятельно рассказывала:

— ...Культурная дамочка, в шляпке. «Я эти вот ягодки все куплю». Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемычный собирал...

Тут я провалился сквозь землю вместе с бабушкой и уже не мог и не желал разбирать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился в него, чтобы скорее помереть. Но сделалось жарко, глухо, стало нечем дышать, и я открылся.

— ... Своих вечно потачил! — гремела бабушка. — Теперь этого! А он уж мошенничат! Чё потом из него будет? (...) Я вот ещё левонтьевских, пятнай их, в оборот возьму! Это ихняя грамота!..

Убрался дед во двор, от греха подальше, чего-то тюкает под навесом. Бабушка долго одна не может, ей надо кому-то рассказывать о происшествии либо разносить вдребезги мошенника, стало быть меня, и она тихонько прошла по сеням, приоткрыла дверь в кладовку. Я едва успел крепко-накрепко сомкнуть глаза.

— Не спишь ведь, не спишь! Всё-о вижу!

Но я не сдавался. Забежала в дом бабушкина племянница, спросила, как «тета» сплавала в город. Бабушка сказала, что «сплавала, слава Тебе, Господи, ягодёнки продала сходно», и тут же принялась повествовать:

— Мой-то! Малой-то! Чего утворил!.. Послушай-ко, послушай-ко, девка!

В это утро к нам приходило много людей, и всех бабушка задерживала, чтоб поведать: «А мой-то! Малой-то!» И это ей нисколько не мешало исполнять домашние дела — она носилась взад-вперёд, доила корову, выгоняла её к пастуху, вытряхивала половики, делала разные свои дела и всякий раз, пробегая мимо дверей кладовки, не забывала напомнить:

— Не спишь ведь, не спишь! Я всё-о вижу!

В кладовку завернул дедушка, вытянул из-под меня кожаные вожжи и подмигнул: «Ничего, дескать, терпи и не робей!» — да ещё и по голове меня погладил. Я заширкал носом, и так долго копившиеся слёзы ягодой, крупной земляникой, сыпанули из моих глаз, и не было им никакого удержу.

— Ну, што ты, што ты? — успокаивал меня дед, обирая большой рукой слёзы с моего лица. — Чево голоднай-то лежишь? Попроси прошшенья... Ступай, ступай, — легонько подтолкнул меня дед в спину.

Придерживая одной рукой штаны, прижав другую локтём к глазам, я ступил в избу и завёл:

— Я больше... Я больше... Я больше... — и ничего не мог дальше сказать.

— Ладно уж, умывайся да садись трескать! — всё ещё непримиримо, но уже без грозы, без громов оборвала меня бабушка. Я покорно умылся, долго возил по лицу сырым рукотёрником и вспомнил, что ленивые люди, по заверению бабушки, всегда сырым утираются, потому что всех позднее встают. Надо было двигаться к столу, садиться, глядеть на людей. Ах ты, Господи! Да чтобы я ещё хоть раз сплутовал! Да я...

Содрогаясь от всё ещё не прошедших всхлипов, я прилепился к столу. Дед возился на кухне, сматывал на руку старую, совсем, понимал я, ненужную ему верёвку, чего-то доставал с полатей, вынул из-под курятника топор, попробовал пальцем остриё. Он ищет и находит заделье, чтоб только не оставлять горемычного внука один на один с «генералом» — так он в сердцах или в насмешку называет бабушку.

Чувствуя незримую, но надёжную поддержку деда, я взял со стола краюху и стал есть её всухомятку. Бабушка одним махом плеснула молока, со стуком поставила посудину передо мной и подбоченилась:

— Брюхо болит, на краюху глядит! Эшь ведь какой смирененькай! Эшь ведь какой тихонькай! И молочка не попросит!..

Дед мне подморгнул — терпи. Я и без него знал: Боже упаси сейчас перечить бабушке, сделать чего не по её усмотрению. Она должна разрядиться и должна высказать всё, что у неё на сердце накопилось, душу отвести и успокоить должна.

И срамила же меня бабушка! И обличала же! Только теперь, поняв до конца, в какую бездонную пропасть ввергло меня плутовство и на какую «кривую дорожку» оно меня ещё уведёт, коли я так рано взялся шаромыжничать, коли за лихим людом потянулся на разбой, я уж заревел не просто раскаиваясь, а испугавшись, что пропал, что ни прощенья, ни возврата нету...

Даже дед не выдержал бабушкиных речей и моего полного раскаяния. Ушёл. Ушёл, скрылся, задымив цигаркой, дескать, мне тут ни помочь, ни совладать, Бог пособляй тебе, внучек...

Бабушка устала, выдохлась, а может, и почуяла, что уж того она, лишковато всё ж меня громила.

Было покойно в избе, однако всё ещё тяжело. Не зная, что делать, как дальше жить, я разглаживал заплатку на штанах, вытягивал из неё нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой...

Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скоблёному кухонному столу, будто по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах скакал белый конь с розовой гривой.

— Бери, бери, что смотришь? Глядишь, зато ещё когда обманешь бабушку...

Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло. Ист в живых дедушки, нет и бабушки, да и мои жизнь клонится к закату, а я всё не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой гривой.

Вопросы и задания

1. Какое впечатление произвёл на вас этот рассказ?

2. Что особенно запомнилось и почему?

3. Что осталось непонятным? Какие вопросы хотелось бы обсудить на уроке?

4. Где и когда происходит действие в рассказе? Назовите его главных действующих лиц.

5. От чьего лица ведётся повествование?

6. Что привлекало героя рассказа в левонтьевском доме? Как вы думаете, почему песенка про обезьянку была их любимой и как это характеризует левонтьевское семейство? Свои мысли подтверждайте текстом.

7. Поход за земляникой — один из ключевых эпизодов рассказа. С какой целью отправляется за ягодами герой рассказа? А была ли определённая цель у левонтьевских ребятишек? Как посуда в руках детей, отношение к сбору ягод их характеризует?

9. Почему мальчик поддался на провокацию Саньки? Согласны ли вы с его оценкой, что дети «интересно и весело провели день»? Какую правду открывает ему Санька?

10. Докажите, опираясь на текст рассказа, что зло рождается в очень простых и обычных обстоятельствах и что оно, заглушая голос совести, вытесняет добро.

11. Картина ясного, летнего дня представлена глазами мальчика. Какая красота ему открывается? Что он видит в природе? Можно ли говорить, что красота и гармония природы помогли ему осознать низость своих поступков? Подтвердите цитатами из текста.

12. Перескажите эпизод, который наиболее ярко показывает муки совести героя и его сожаление о совершённом проступке. Как вы думаете, почему бабушка, узнав об обмане внука, всё равно покупает ему пряник?

13. Прочитайте заключительные слова рассказа. Объясните их смысл.

14. Автор пишет, что, рассказывая о бабушке, он хочет, «чтобы в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали её, и была бы жизнь моей бабушки беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта». Как, по-вашему, достиг он поставленной цели?

15. Определите тему и идею рассказа.

16. В рассказе автор выстраивает цепочку ситуаций: искушение — преступление — муки совести — наказание — прощение, каждая из которых служит герою жизненным уроком. Подготовьте небольшой связный рассказ на одну из тем, исходя из текста рассказа. Озаглавьте свой рассказ, а в выводе подчеркните, какой урок получил герой рассказа.

Напишите сочинение о ваших бабушках или дедушках. Нааерняка вам есть что рассказать об их мудрости и доброте.

Виктор Астафьев — лауреат нескольких премий (1978, 1991, 1994, 1995). Свою первую премию п 1978 г. он получил па повествование в рассказах «Царь-рыба». Эта книга, подвергшаяся жёсткой цензуре и злой критике, принесла автору всенародное признание и остаётся по сей день одной из любимых у ценителей русской литературы. Это повествование об отвсствснности человека за всё живое вокруг, о трудном и мучительном стремлении его к миру и гармонии в природе и в собственной душе.

Рассказ «Конь с розовой гривой» входит в сборник «Последний поклон», который писатель создавал на протяжении трёх десятков лет. «Заветная книга» — так называл её В. Астафьев. «Ни над одной из своих книг я не работал с такой упоительной радостью, с удовольствием, как над “Последним поклоном” книгой о своём детстве. Когда-то очень давно я написал рассказ “Конь с розовой гривой", а затем — рассказ “Монах в новых штанах”, и понял, что из всего этого может получиться книга. Так я “заболел” темой детства и возвращался к своей “Заветной книге” более 30 лет. Животворящий свет детства согревал меня».

В. П. Астафьев относится к числу писателей, на чью долю выпало тяжелое детство в нелегкие предвоенные годы. Выросший в деревне, он был хорошо знаком с особенностями русского характера, нравственными устоями, на которых веками держится человечество.

Этой теме посвящены его произведения, составившие цикл «Последний поклон». В их числе рассказ «Конь с розовой гривой».

Автобиографическая основа произведения

В семилетнем возрасте Виктор Астафьев потерял мать - она утонула в реке Енисей. Мальчика взяла на воспитание его бабушка, Катерина Петровна. До конца жизни был благодарен ей писатель за заботу, доброту и любовь. А еще за то, что она сформировала в нем истинные нравственные ценности, которых внук никогда не забывал. Одному из важных моментов своей жизни, навсегда врезавшихся в память уже повзрослевшего Астафьева, и рассказывает он в своем произведении «Конь с розовой гривой».

Повествование ведется от лица мальчика Вити, живущего с бабушкой и дедом в таежной сибирской деревне. Его ежедневные будни похожи друг на друга: рыбалка, игры с другими ребятишками, походы в лес за грибами и ягодами, помощь по хозяйству.

Особое внимание уделяет автор описанию семейства Левонтия, жившего по соседству. В рассказе «Конь с розовой гривой» именно их дети сыграют немаловажную роль. Пользовавшиеся неограниченной свободой, мало представлявшие, что такое истинная доброта, взаимопомощь и ответственность, они подтолкнут главного героя к совершению поступка, о котором он будет помнить всю жизнь.

Завязкой сюжета становится известие бабушки о том, что левонтьевские ребятишки собираются на увал за земляникой. Она просит внука пойти с ними, чтобы потом продать в городе собранную им ягоду и купить мальчику пряник. Конь с розовой гривой - эта сладость была заветной мечтой каждого мальчишки!

Однако поход на увал заканчивается обманом, на который идет Витя, так и не собравший земляники. Провинившийся мальчик всячески пытается отсрочить раскрытие проступка и последующего за этим наказания. Наконец, из города с причитаниями возвращается бабушка. Так мечта о том, что у Вити появится чудный конь с розовой гривой, обернулась сожалением о том, что он поддался на уловки левонтьевских детишек. И вдруг раскаявшийся герой видит перед собой тот самый пряник… Сначала он не верит своим глазам. К действительности его возвращают слова: «Бери… Глядишь, … когда омманешь баушку…».

Много лет минуло с той поры, но так и не смог забыть этой истории В. Астафьев.

«Конь с розовой гривой»: главные герои

В рассказе автор показывает период взросления мальчика. В разоренной гражданской войной стране всем приходилось трудно, и в непростой ситуации каждый выбирал свой путь. Между тем, известно, что многие черты характера формируются в человеке еще в детские годы.

Знакомство с жизненным укладом в доме Катерины Петровны и Левонтия позволяет сделать вывод, насколько эти семьи были различны. Бабушка во всем любила порядок, поэтому все у нее шло своим, заранее определенным чередом. Такие же качества она прививала внуку, рано оставшемуся сиротой. Вот и конь с розовой гривой должен был стать для него наградой за труды.

Совсем другая атмосфера царила в соседском доме. Безденежье чередовалось с пиром, когда Левонтий накупал на полученные деньги разной всячины. В такой-то момент и любил бывать у соседей Витя. Тем более что подвыпивший Левонтий начинал вспоминать его погибшую мать и подсовывал сироте лучший кусок. Бабушке эти походы внука в дом соседей не нравились: она считала, что у них самих ребятишек много и часто есть нечего. Да и сами дети не отличались воспитанностью, чего доброго, могли оказать дурное влияние на мальчика. Они действительно толкнут Витю на обман, когда тот отправится вместе с ними за ягодой.

Рассказ «Конь с розовой гривой» - попытка автора определить причину того, чем может руководствоваться человек, совершающий в жизни дурные или хорошие поступки.

Поход на увал

Писатель довольно подробно описывает дорогу за земляникой. Левонтьевские ребятишки все время ведут себя неразумно. По пути они успели забраться в чужой огород, надергать лука и пустить его на свистульки, передраться друг с другом…

На увале все принялись собирать ягоду, но левонтьевских хватило ненадолго. Лишь герой добросовестно складывал землянику в туесок. Однако, после того как его слова о прянике вызвали у «друзей» лишь насмешки, желая показать свою независимость, и он поддался общему веселью. На какое-то время Витя забыл и о бабушке, и о том, что еще недавно главным его желанием был конь с розовой гривой. Пересказ того, что веселило ребятишек в тот день, включает и убийство беззащитного чижа, и расправу над рыбой. Да и сами они постоянно ссорились, особенно старался Санька. Он и подсказал герою перед возвращением домой, как нужно поступить: набить туесок травой, а сверху выложить слой ягод - так бабушка ничего не узнает. И мальчик последовал совету: ведь левонтьевским-то ничего не будет, а вот ему несдобровать.

Страх перед наказанием и раскаяние

Исследовать человеческую душу в решающие моменты жизни - задача, которую часто решает художественная литература. «Конь с розовой гривой» - произведение о том, как нелегко далось мальчику признание своей ошибки.

Следующая ночь и весь длинный день, когда бабушка отправилась с туеском в город, превратились для Вити в настоящее испытание. Ложась спать, он решил встать пораньше и во всем сознаться, но не успел. Затем внук, опять находясь в обществе соседских ребятишек и постоянно поддразниваемый Сашкой, со страхом ожидал возвращения лодки, на которой уплыла бабушка. Вечером он так и не решился возвратиться домой и обрадовался, когда удалось лечь в кладовой (тетя Феня привела его домой уже затемно и отвлекла Катерину Петровну). Он долго не мог уснуть, постоянно думая о бабушке, жалея ее и вспоминая, как тяжело она пережила смерть своей дочери.

Неожиданная развязка

К счастью мальчика, ночью с заимки вернулся дед - теперь у него была подмога, и стало не так страшно.

Опустив голову, подталкиваемый дедом, он робко вошел в избу и заревел во весь голос.

Долго срамила его бабушка, а когда она, наконец, выдохлась и наступила тишина, мальчик робко поднял голову и увидел перед собой неожиданную картину. По выскобленному столу «скакал» (это на всю жизнь запомнил В. Астафьев) конь с розовой гривой. Этот эпизод стал для него одним из главных нравственных уроков. Доброта и понимание бабушки помогли сформироваться таким качествам, как ответственность за свои поступки, благородство и способность в любой ситуации противостоять злу.